Олимпиец - [4]

Мы двинулись по дороге, он на своём велике, а когда оказались на другой стороне лесопарка, он вынул из кармана секундомер: «Вот твой враг. Вот зверь, которого ты должен победить». У него для меня был маршрут, он сам его выбрал — вдоль дорожек, чтобы он мог ехать рядом. Он сказал: «Посмотрим, как у тебя с выносливостью; когда мы это выясним, разработаем план твоих тренировок. Требования к каждому спортсмену разные, и дело тут не в том, милевик ты или спринтер.

В общем, я побежал — он рядом на велосипеде с секундомером в руке, изредка покрикивает то «рывок!», то «стоп!» — вверх и вниз по камням и корням деревьев, спускаясь в лощинки и тут же поднимаясь назад по крутым склонам. Я не любил бег по пересечённой местности и всегда старался увильнуть, когда у нас в клубе устраивали кросс; и вот нарвался на пытку, в жизни таких мук не испытывал, тут ни сбавить темп, ни передохнуть, потому что рядом всё время он — то сбоку, то чуть сзади, а иногда прямо передо мной, оборачивается и что–то говорит, говорит, велит то бежать быстрее, то удлинить шаг, то поднять голову выше, больше помогать руками, держать локти ближе к корпусу. Я его уже ненавидел. Попробовал не слушать его голос, а думать о деревьях вокруг, об облаке причудливой формы, старался угадать, сколько шагов мне осталось до дуба, или до лужи, или до первого встречного.

Но помогало это ненадолго. Он внезапно повышал голос и кричал «рывок!» или ещё что–нибудь, а то просто выруливал на дорогу прямо передо мной, и хочешь не обращать на него внимания, да не можешь. Ну, думаю, сейчас догоню и сотру в порошок… но он вдруг исчезал за моей спиной. Мало этого, погода стояла тёплая, а я бежал в тренировочном костюме; очень хотелось остановиться и скинуть его, но просить этого типа об одолжении… да ни за что на свете; я уже ни о чём не мог думать, только бы поскорее закончить этот проклятый бег, уйти домой и никогда больше этого злодея не видеть. Но при этом было чувство, что сам он внушает мне такие мысли, будто хочет, чтобы я его ненавидел. Я как–то угадывал это по выражению его лица, насмешливому взгляду, а когда не мог его видеть — по звуку голоса.

Вдруг он спросил меня:

— Тебе жарко?

И я ответил:

— Нормально, хотя пот так и катил со лба, заливая глаза, попадая в рот, — чистая соль, — стекал из–под мышек.

Это для тебя полезнее турецкой бани, вот так, — сказал он.

— Сколько мы уже бегаем? — спросил я.

— Тридцать восемь минут. Устал?

— Нет. — Я сам себя старался обмануть, но чем дольше бежал, тем хуже мне становилось — во рту всё пересохло, сердце так колотилось, что его стук, небось, был слышен на мили вокруг.

— Хочешь пить? — Тут я прямо–таки полюбил его; он протянул мне пластмассовую бутылку и сказал: — Только не слишком много. — Вода показалась мне вкуснее шампанского. — Сними–ка тренировочный.

Костюм так прилип к телу, что я из него едва выбрался, зато сразу почувствовал: могу бежать ещё много миль; я тебе ещё покажу, на что я способен. Минут пятнадцать мне и вправду бежалось легче, стало даже нравиться; он, видно, понял это, потому что скоро мне стало не до веселья, чаще приходилось брать горки, утопать в траве.

Потом он велел:

Давай вниз в лощину и наверх. Я там тебя встречу, засекаю время. — И покатил по дорожке вокруг. А я нырнул в яму, потом карабкался на чёртову горку, будто на курсах десантников. Он уже ждал наверху со своим секундомером. — Очень хорошо, всё прекрасно, двигаем дальше, — и покатил вперёд, не оглядываясь, а я бежал за ним, как собачонка.

Так что от хорошего настроения не осталось и следа; мне стало так же худо, как раньше, разве что не было на мне проклятого костюма; ноги, грудь раскалывались от боли, сердце бешено колотилось, будто вот–вот выпрыгнет наружу. Меня гнала вперёд только одна мысль: где–то там меня ждёт глоток воды; но пить я не просил и не останавливался без команды этого старого паразита — не будет ему такого удовольствия. Правда, два раза меня вырвало, а он стоял рядом и молча смотрел, ждал, когда я смогу бежать дальше. Господи, думал я, ведь сейчас сдохну, меня вывернет наизнанку, как не было.

Стемнело, стало прохладнее. Меня уже шатало, я едва не натыкался на людей, не видя их, покуда они не возникали прямо передо мной. Наконец на вершине очередной горки — пропади она пропадом! — я услышал за своей спиной голос: «Стоп, хватит!» — рухнул на землю и зарыдал, долго лежал и плакал, не мог, да и не пытался, остановиться. Просто лежал и плакал.

Он стоял рядом, спиной ко мне, молча ждал, когда я перестану, как когда меня рвало. Ох, как я его в тот миг ненавидел! Стоит как пень, а ведь все мои муки из–за него. Проходившие мимо люди смотрели на нас, двое или трое остановились, но мне было плевать. Кто–то спросил: «Что с ним?» — а Сэм ответил: «Всё в порядке». Ах ты, думаю, старая скотина! Ты кто такой, чтобы решать в порядке я или нет? Потом я успокоился, и мне стало стыдно; я не хотел видеть его и, закрыв голову руками, продолжал лежать, думал, может, он уйдёт; но когда я поднял глаза, он стоял спиной ко мне, словно собирался торчать тут вечно. Пришлось встать, и он тотчас повернулся ко мне, держа секундомер в руке, и сказал: «Ты бежал два часа семнадцать минут. Я прикинул, что за первый час ты пробежал десять миль с четвертью, за второй — девять с половиной и за последние семнадцать минут — меньше двух миль. Всего набралось около двадцати двух миль, что на четыре мили короче марафона. Но это, конечно, приблизительно». Он не сказал потом ни «хорошо», ни «плохо», ни «нормально», ни «ну, как ты?». Назад он так и ехал на своём дурацком велосипеде. А для меня каждый шаг был мукой: ноги, икры болели так, словно их измолотили дубинкой. А он говорил: «Я не верю в тренировки до полного истощения, тренировки Затопека. Он был великим чемпионом, но его достижения превзойдены. То, что было сейчас, — не тренировка, а испытание выносливости и воли. Были минуты, когда я сомневался в твоей воле, но я доволен, что ты выложился до конца. Но предел твоих возможностей можно увеличить, как и твою выносливость».