Олимпиец - [64]

«Бегун на милю Лоу, золотой медалист Англии, герой Игр в Перте, вчера был встречен в лондонском аэропорту своей женой Джил, которая сама могла бы завоевать для Англии ещё одно золото. Но Джил покинула команду: она ожидает ребёнка в апреле.

«За себя я не очень расстроилась, — сказала спринтер, брюнетка двадцати трёх лет, — но мне так хотелось своими глазами увидеть, как Айк победит. В его победе я не сомневалась».

Ещё остаются надежды на олимпийский дубль через два года. Джил говорит: «Когда ребёнок родится, хочу снова выступать. Многим матерям это удаётся».

Я на такое не мог и надеяться и уж никак этого не ждал. Сквозь дверной пролёт таможенного зала, где толпились все встречавшие, я увидел её и не поверил своим глазам. Потом Джил улыбнулась мне, и это было чудесно. Пожалуй, меня ещё так не радовала её улыбка. Убедившись, что это всё–таки она, я помахал рукой, и она помахала в ответ, что–то сказала, но я, конечно, не услышал.

То было прекрасное завершение — лучше не придумать. Правда, я получил от неё телеграмму: «Поздравляю, дорогой». Но это могла значить и всё, и ничего. К тому же, если честно, я тогда развлекался с южноафриканочкой, фехтовальщицей, темнокожей пташкой, чем–то напоминавшей Джил.

Но вот Джил меня встретила, и я был рад донельзя. Пока таможенники просматривали мои вещи, мы продолжали улыбаться друг другу и махать руками. Таможенник спросил: «А где золотая медаль?» Я вынул её из кармана и показал ему. Наконец я вышел и поцеловал Джил. Мне было плевать на проклятые телекамеры. Не знаю, как долго мы стояли, целуясь, словно хотели восполнить всё время разлуки.

Она была на машине, и мы покатили домой. В пути мало говорили, то и дело улыбались друг другу и при красном светофоре целовались. Дома сразу забрались в постель. Всё было великолепно.

Мы снова ходили на тренировки, и мне это нравилось, хотя она только наблюдала со стороны. Джил опять преподавала в школе, но приходила со мной, когда могла. Мы много говорили о том, что, когда родится ребёнок, она снова будет выступать за Англию и вместе со мной поедет в Токио. К мысли о ребёнке я привык; не скажу, что был от этого в восторге, но, по крайней мере, мне стало ясно, как пойдёт жизнь после его появления. Мы никогда не были так близки, и когда появится ребёнок, ничто не изменится.

Сейчас я ездил в Нюрнберг примерно раз в месяц, а по телефону мы говорили с Куртом примерно раз в десять дней. Когда я поехал туда, немного нервничал из–за Хельги, надеялся, что она не появится, и боялся: а вдруг приедет, узнав, что я здесь? Но её не было, и, как ни странно, мне её не хватало.

Во второй мой приезд она позвонила по телефону, спросила: «Что случилось? Почему ты не звонишь?» А я, услышав её голос, заволновался, хотя надеялся, что ничего такого не почувствую, и ответил: «В прошлый приезд я был недолго». Она засмеялась и сказала: «Ну что ж, поздравляю с победой», превратив всё как бы в шутку — это она умела.

Как только я услышал её голос, понял — отказать ей во встрече не смогу. Знал, какие доводы ни выдвигай, она только станет насмехаться, и я почувствую себя полным идиотом.

Когда же они сказала: «Приезжай вечером во Франкфурт», я не ответил отказом, как следовало бы, а просто молчал и не знал, что ответить. Она засмеялась и сказала: «Ладно, я приеду за тобой на старое место около семи». Мы встречались на остановке автобуса в миле от Нюрнберга.

В течение нескольких часов я то и дело менял решение: уговаривал себя, что надо окончательно порвать с ней, а потом думал: «Если я не поеду сейчас, она заедет за мной в следующий раз, потому что она не такая, как другие пташки, — те сочли бы себя оскорблёнными, а этой всё нипочём».

И вот она подкатила — с развевающимися волосами, вся из себя потрясная; едва я её увидел, понял: путей к отступлению нет. Во мне всколыхнулись прежние чувства.

У неё дома она сказала: «Ну, у тебя с женой опять полный порядок?» Я коротко ответил: «Да». Я никогда не любил говорить с ней о Джил, особенно когда мы с Джил были в ссоре. Она спросила: «Поэтому ты такой застенчивый?» Я ответил: «Возможно». Она продолжала: «Неужто и в Австралии скромничал?» — и рассмеялась. У неё нет понятия о том, что хорошо, что плохо. Она только берёт что захочет, и когда ты с ней, сам становишься таким же. Делаешь что хочешь и ни о чём не думаешь, будто всё это происходит с тобой как бы во сне.

Однажды она спросила: «Твоя жена про нас знает?» Я ответил: «Вряд ли». Она добавила: «То есть ты надеешься, что она не узнает?» И мне даже показалось, что ей было бы приятно, стань всё известно Джил.

Иногда мне казалось, что Джил догадывается: если в газетах что–то появлялось о Хельге, Джил спрашивала меня о ней и как–то по–особому на меня смотрела, но прямых вопросов не задавала. Я отвечал: «Я же тебе говорил, Хельга там больше не тренируется», а она так смотрела, будто не могла решить, можно ли мне верить.

Иногда я встречался с Хельгой в Нюрнберге — я любил этот город с его старинными зданиями и соборами. Она повела меня в музей посмотреть картины какого–то немца — они мне понравились, яркие краски и грубые лица, — но, по–моему, больше получаса там делать нечего. Это её позабавило, как, впрочем, забавляло всё остальное. Она словно хотела, чтобы я стал зевать от скуки, — опять есть над чем посмеяться: «Бег, бег — что ещё есть в твоей жизни?» Я ответил: «Есть ещё кое–что», а она добавила: «Да, я знаю, что именно» — и прильнула ко мне. Никаких тормозов, что взбредёт в голову, то и делала.