Олимпиец - [39]

Я пытался наладить их отношения бог знает сколько раз. Однажды Сэм пришёл к нам на обед и весь вечер разговаривал, но Джил и слова не вставила. Он то и дело поглядывал на меня, будто ожидая, что она что–то возразит, но она молчала и даже после его ухода ничего не сказала; распрощался он, кстати, вполне по–дружески, поцеловал её и поблагодарил за вкусный стол. Когда мы потом мыли посуду, я спросил: «Что всё–таки случилось?» Она ответила: «Ничего», но было ясно — что–то не так. Я спросил: «Тебе Сэм разонравился?» Она ответила: «Это я разонравилась ему». Она говорила это и раньше, а я её заверял, что она ошибается, что он часто спрашивает, почему она не приходит на тренировки. А она отвечала: «Это чтобы ты был доволен. Уже больше месяца он со мной почти не разговаривает». Я сказал: «Это ничего не значит, просто он такой».

Она продолжала: «Ты же знаешь, я не хочу ничего менять. Он чудесный тренер, он тебе нужен». И вдруг начала плакать, беззвучно, только слёзы текли по щекам. «Джил, что с тобой?» — спросил я. Но она покачала головой, а когда я хотел её обнять, отодвинулась. «Слушай, он мне нужен только как тренер. Что же тут плохого?» Меня будто тянули в разные стороны, а самому хотелось и туда и сюда, я даже разозлился — до того всё это было несправедливо.

Я начал кричать на неё: неужели нельзя жить спокойно, неужели надо что–то выдумывать? Я понимал, что несправедлив к ней, но это меня злило ещё больше. Она ничего не отвечала, перестала плакать и продолжала мыть посуду, вытирать тарелки, методично расставлять их по местам. А когда закончила, вытерла руки, сняла передник и вышла из кухни.

Поднялась наверх, в спальню, и заперла дверь. Я чувствовал себя ужасно, мы никогда раньше не ссорились, хотелось уйти из дома и больше не возвращаться. Уже было схватился за телефон, спросить у Сэма: «Ты что, нарочно расстраиваешь Джил?» Схватил с полки тарелку, хотел было шваркнуть её об стену, но сдержался. Пошёл наверх, но дверь в спальню всё ещё была заперта. Постучал. Она не ответила. Я прислушался — не слышно ли плача, позвал: «Джил! Прости». Потом услышал, как она встала с постели, открыла дверь, посмотрела на меня и сказала: «Ты прости».

Я поцеловал её. Кажется, никогда ещё я так её не любил.

После этого случая мы почти не говорили о Сэме. Будто заключили соглашение, что он — неизбежная часть моей работы. Мне всё это не нравилось, очень не нравилось, мою жизнь будто разрезали надвое, но выхода я не видел.

Я слегка повздорил с Сэмом из–за того, что хотел по средам тренироваться с Джил в «Кристал–паласе». Он сказал: «Это нарушит ритм программы, которую я для тебя наметил». Я ответил: «Слушай, но я каждый раз пробегаю там по пять миль». Он заметил: «Это не одно и то же. Во–первых, там ты бежишь по дорожке, а не по пересечённой местности; во–вторых, там ты не под моим наблюдением». Я возразил: «Сэм, это мой долг перед Джил — тренироваться с ней хотя бы раз в неделю». Он сказал: «Пусть тренируется здесь, я буду только рад». Что я должен был ему ответить? Что ей здесь тренироваться не хочется? «Да, конечно, но тут ей тяжело, там нагрузки другие».

Какое–то время он спрашивал, почему я не являюсь по средам. Но с наступлением сезона, когда без тренировок на дорожке стало не обойтись, Сэм сдался. Раз–другой спросил, не может ли Джил тренироваться на дорожке с нами, но я ответил, что она уже привыкла к «Кристал–паласу», и он с этим смирился.

Я уже бывал в Лос — Анджелесе. Мне там не очень нравилось: сплошь дороги и бензоколонки, одно там хорошо — пляжи. Впрочем, устраивал меня и стадион «Колизей», дорожка там была отменная. А Джил попала туда впервые.

Наша команда прибыла на официальное соревнование, и в гостинице я не мог жить с Джил в одном номере. Сэм вообще разместился вместе со Стеном и его женой в одной шикарных гостиниц в Беверли Хиллз. Когда мы уезжали из аэропорта, он сказал мне: «Помни: будь молодцом!» — потом посмотрел на Джил и добавил: «Не забудь, что этот забег может стать главным в его жизни». Крепко сжав моё плечо, он ушёл.

Даже не глядя на Джил, я знал: она в ярости. Повернулся к ней и увидел, что её всю трясёт. «Как он смеет?!» — воскликнула она. Я хотел взять её за руку, но она меня оттолкнула. Видя её состояние, я оставил её в покое и не сказал того что хотел, — она бы просто взбеленилась, не обращая внимания на народ — Рона Вейна, спортсменов и, что ещё хуже, репортёров.

Когда мы ехали в гостиницу, она всю дорогу молчала. К счастью, в машине ехал Лори Китч, бегун на четверть мили, который никогда не отличался говорливостью. В пути я всё думал: со стороны Сэма говорить такое — чистое свинство, но ведь он ничего такого не имел в виду, во всяком случае, не то, в сём его заподозрила Джил. Он и раньше говорил мне нечто подобное, полушутя полусерьезно, я никогда не придавал этому значения, понимал, что он хочет мне добра. Он не раз говорил: обычный тренер сосредоточен лишь на мыслях о беге, а настоящий тренер думает обо всём, что связано с жизнью бегуна.

Я попытался как–то объяснить это Джил, когда мы приехали в гостиницу, но она сказала: «Я знаю, что он имел в виду. Он хотел оскорбить меня. И не говори, что у него такая манера. Меня уже тошнит, когда я это слышу, — «такая у него манера»; он делает всё, что ему вздумается, а ты ему потакаешь. Во всём!» «Это неправда!» — воскликнул я, едва сдерживаясь. Но ругаться не хотелось, я видел, что она готова заплакать. Она сказала: «Как ты можешь понять? Одно дело, когда он говорит такое тебе, и совсем другое, когда мне! И ты ему это позволяешь!» Я сказал: «Это несправедливо!» Но она меня прервала: «А что, по–твоему, справедливо? Позволять ему командовать твоей жизнью? Нашей жизнью? Прежде, чем заняться любовью, ты думаешь: одобрит ли это Сэм, да?»