Олимпиец - [25]

На следующий день я завтракал вместе с Сэмом, и тут она прошла мимо и сказала: «Привет, Айк. Как дела?» Куда мне было деваться? Не прогонишь ведь её, а Сэм был очень мил и отпустил ей кучу комплиментов, как всякой хорошенькой девочке, но обо всём догадался. Тут я первый раз разозлился на Сэма — в детстве я так злился на отца, когда тот меня застукивал на какой–нибудь шкоде, и мне становилось неловко. Потом не тренировке я застыдился — ведь он был прав, я предавал его.

Так я все игры и метался между ними. Иногда хотелось спрятаться от обоих, я даже в ресторан боялся сунуться, когда думал, что они там.

Как–то после разминки на дорожке он меня спросил: «Скажи правду, Айк, ты спишь с ней?» Я ответил: «Не совсем так». Но он добавил: «Не изворачивайся, я всё вижу. Даже если бы я никогда не видел вас вместе, как вы переглядываетесь, я бы всё понял по твоему бегу. Посмотри на себя, последи за дыханием. Ты просто дурень, Айк. Я не могу остановить тебя, могу лишь дать совет: либо одно, либо другое. Либо развлекаешься с девочками, либо побеждаешь в соревнованиях. Выбирай сам. А так ты просто тратишь время — своё и моё».

Я ничего не ответил — так расстроился. Потом он положил мне руку на плечо и сказал: «Такой девочке терять нечего. Она не делает ставку на плавание, а для тебя бег — всё. Тебе и решать». Я оказался в жутком положении — выбор–то был ясен; но ведь я видел её каждый день, и чувства мои вспыхивали с новой силой. Пару дней я отговаривался тем, что предстоит полуфинал; пробежал плохо, но в финал пробился. Я пришёл вторым после новозеландца Мэрфи со слабым временем — 4.02, знал, что могу бежать лучше, но что делать — второй так второй. После забега Сэм сказал: «Вот чего ты добился». И я снова разозлился на него; может, это ты во всём и виноват — вывел меня из равновесия, с девочкой мне всё испортил.

Окольным путём я попробовал узнать у Алана Белла, что он про это думает.

«Лично я, — сказал он, — перед важными соревнованиями всегда воздерживаюсь, но скорее по эмоциональным причинам, а не физическим: ведь если с кем–то переспал, не думать об этом не можешь. Нужно точно знать свою цель. Нужен аскетизм. Спортсмен посвящает тело своему спорту. И плоть надо укротить. Конечно, Сэм за это».

В конце концов всё разрешилось, потому что Джеки — так её звали — решила, что я её избегаю — так оно и было, — и сама стала избегать меня. Честно говоря, я расстроился, но приближался финал, всё время уходило на тренировки, и удавалось о ней не думать. Только после финала она вдруг подбежала, поздравила меня и даже поцеловала. В девчонках это есть — прощать они умеют.

— Поздравляем, Айк! Ты спланировал бег именно так?

— Нет, не так.

Попробуй пробеги так по плану. Какой мощный рывок сделал Бэрк за полкруга до финиша! Сделал меня, как пешехода. Я уже сник, думал — всё. И тут, бог знает откуда, голос Сэма: «Не поддавайся, он блефует!» Сил уже не оставалось, но я стал погонять своё тело, как лошадь. В груди вспыхнула боль, и вдруг вижу: последний поворот, а он впереди всего на ярд, вот мы уже идём вровень, он тяжело дышит, хватает воздух; я уже бегу один, передо мной финишная ленточка, я её разрываю… только бы не упасть, только бы не упасть… Победа!

Как я мог такое планировать? Просто он застал меня врасплох…

Рим, если так можно сказать, поставил нас на место. На нас смотрели, как на варваров, расположившихся лагерем у ворот. Очередная шайка посягателей, с той лишь разницей, что свои копья мы собирались метать в поле.

Многих спортсменов в Олимпийской деревне это отношение задело — они ведь такие легкоранимые. Спортсмен убеждён, что мир вращается вокруг него; он должен быть эгоцентриком, если стремится к успеху, и равнодушие причиняет ему сильную боль. Пожалуй, в Мельбурне я думал иначе, там я рвался к победе и верил, что могу быть первым. Сейчас я могу позволить себе эту роскошь — быть объективным, ведь здесь я всего лишь турист.

Неудивительно, что Рим нас презирает. Я ещё не сталкивался с такой красотой, естественной и исторической, с таким подавляющим господством прошлого. Забеги, заплывы, велосипедные заезды — здесь всё это кажется каким–то малозначащим. Просто удивительно, зачем Олимпиаду вообще решили проводить в Риме, хотя ответ, разумеется, ясен.

Ко всему прочему выбрали август, когда под нестерпимо жарким солнцем всё выглядит ослепительно прекрасным — белый мрамор стадиона на фоне тёмно–зелёных гор. Но Олимпийская деревня похожа на бетонную пустыню. Один велосипедист скончался. Эдакое жертвоприношение. Может, именно этого хотели эти ужасные старики, когда остановили свой выбор на Риме в августе? Может, это была их месть молодым? «Если бы старость могла…»

Во время церемонии открытия все мы стояли на этом славном стадионе, каждая сборная в своей форме, словно на военном параде, а престарелый оратор изливал на нас всякую чепуху — юность мира, любительский спорт, олимпийские идеалы и тому подобная белиберда, — будто генерал перед войском, которое он посылает в бой, а сам сейчас преспокойно вернётся на базу.

Всё же нельзя оставаться беспристрастным — в воздухе носится дух Олимпиады, и убить его не может даже Рим. Возбуждение, высокие надежды, напряжение — всё это ощутимо в Олимпийской деревне.