Олимпиец - [23]

Тогда Рон помчался к вице–президенту Теду Арнольду, который держался, как обычно, в тени, и оба удалились, переговариваясь, причём Рон то и дело оборачивался и свирепо смотрел на нас. Признаюсь, меня трясло, но Сэм сказал, чтобы я не тревожился, Вейн никуда не денется. «Он больше не возьмёт меня в сборную». А Сэм заметил: «Если он перестанет брать в команду всех, с кем ссорится, у него вообще не будет команды. Я уже говорил тебе: если показываешь хорошие результаты, если выигрываешь забеги, они ничего тебе не сделают, так и надо с ними бороться». Это меня слегка успокоило, всё–таки первый раз в Нью — Йорке, всё чужое, никогда раньше не бегал в закрытом помещении, да ещё и эта канитель…

Дорожка в закрытом помещении тоже не давала мне покоя: во–первых, двенадцать кругов на милю, потом эти борта и крутой спуск с одной стороны. Не знаю, что бы я делал без Сэма. Он мне рассказал, как строить бег, что может случиться на поворотах…

Всего нас бежало шестеро. Один из них Гэтц — это меня даже ободрило, — ещё трое янки — Витали, Бейкер и Спенс и австралиец Джил. Все они пробегали милю быстрее четырёх минут, но самое главное — они часто бегали в закрытых помещениях, которых было много в Штатах и мало в Англии. Трое показывали лучшее время, чем я, но Сэм сказал, что волноваться нечего, то было в Калифорнии, там помогают сами условия, и если сравнивать с Уайт — Сити, можно им смело набросить пару секунд. Перед забегом Сэм всегда успокоит.

«Мэдисон Сквер Гарден» произвёл на меня гнетущее впечатление — темно, холодно, тихо, вокруг тысячи пустых мест — до самой крыши. А когда здесь полный зал народу… Мне становилось совсем не по себе…

Забег оказался сущим кошмаром, ещё хуже, чем в Лейпциге. Там толпа хоть и освистывала, но издалека, а здесь она просто нависала над тобой, да и язык я понимал, все насмешливые выкрики. Но одно было лучше, чем в Лейпциге, — здесь был Сэм, боюсь, без него я бы пропал. Он стоял у края дорожки, напротив старта, на обычном месте, а когда я его не видел, слышал его громкие выкрики, он меня подбадривал, но время по кругам не давал — их же двенадцать, — хотя, вообще–то, когда знаешь время, то лучше представляешь, как бежишь.

На двенадцатом круге я оказался последним, сразу после Джила — австралийца. Услышал крик Сэма: «Пошёл, пошёл!» Бог знает, откуда взялись силы — наверное, среагировал автоматически, как всегда в лесопарке… Я обогнал Джила, потом Бейкера; толпа ревела, а я думал: «Сейчас вы у меня попляшете!» На последнем повороте я обогнал ещё одного и пришёл третьим. Думал, сейчас умру. Меня шатало, но тут подскочил Сэм и сказал: «Ладно, ладно, зато финишировал отлично». Время я показал паршивое — 4.04, самому себе был противен, но Сэм сказал, что под конец я чего–то добился, а это лучше, чем хорошо начать и плохо кончить.

Рон Вейн ко мне даже не подошёл; вообще не сказал ни слова, пока мы не сели в самолёт. Там он заявил, что, мол, надеется, я извлёк для себя урок. Хотелось ответить: да, теперь я знаю, что ты за тип… Но я ничего не ответил.

Но парни из команды подошли, посочувствовали. Даже Тед Арнольд, который сам был, наверное сто лет назад, неплохим бегуном, тоже нашёл пару тёплых слов: «Да, они тебе задали перцу», — как бы полушутя. Потом накинулись репортёры. Куда там английским, эти меня просто забомбили! Слава богу, рядом был Сэм, на некоторые вопросы отвечал он.

Вечером мы все поехали в Гринвич–вилледж, там были Стен Линг с женой и Эл Витали — он родом из Нью — Йорка и всё там знал. Были и другие наши парни, и Сэм. Под конец мы зашли в джаз–клуб, там один негр потрясающе играл на пианино. Когда он отдыхал, на сцену выходила небольшая группа музыкантов, и люди танцевали, каждый сам по себе. Этот танец был ещё до твиста. Потом Сэм сказал Мэри, жене Стена Линга: «Давай покажем им». Они спустились, и Сэм стал танцевать, подражая другим, так же держа голову, с тем же пустым взглядом, в своих синих джинсах и свитере. Плясал он до упаду и даже заставил их смеяться. Скоро Сэм уже танцевал один, а они стояли вокруг и хлопали в ладоши. Когда музыка смолкла, он сделал посреди площадки кульбит.

Потом я танцевал с Мэри, обычный танец; она изрядно подпила и всем телом прильнула ко мне, а Стен — я это точно знал — смотрит на нас из–за стола. Она спросила: «Почему бы вам не заходить к нам почаще?» Я хотел отодвинуться, пообещал, что приду, но она меня крепко прижала к себе, и деться было некуда. «Точно?» — спросила она, а я ответил: «Да, конечно, с удовольствием». И я не врал, потому что она была потрясной куклой, но я до смерти боялся, чем это может кончиться.

А за столом разглагольствовал Сэм — в Америке, мол, так, а в Англии этак, все смотрели ему в рот. Молодец, нигде не пропадёт.

Если бы меня попросили охарактеризовать мир лёгкой атлетики одним словом, я бы, наверное, выбрал слово «ненависть». Говорю так, глядя назад из сегодняшнего дня. Постоянная война между начальством и спортсменами, а тренеры посредине, как молниеотводы или агенты–провокаторы. Помню, как Рон Вейн, любитель произносить напыщенные речи, однажды сказал: «Мир лёгкой атлетики — это одна большая семья». А я подумал: «Да, точно, одна большая, несчастная семья, в которой родители всё время цапаются с детьми». Ведь спортсмены — это избалованные, вечно спорящие дети, а начальство напоминает родителей викторианской эпохи. Так оно было, скорее всего, так и будет. Обе группы застыли на своих позициях.