Ольга - [48]

Моя тревога стала еще сильней после прихода твоего отца. Да, ты прочитал верно: сегодня сюда приезжал твой отец. Он ждал меня около школы. Я сразу его узнала, хотя не видела несколько лет. Он очень постарел, ходит с палкой, волосы у него совсем белые, а на лице старческие темные пятна. Он ничуть не горбился, стоя там, на грязно-сером снегу возле школы, в своей шубе и высоких шнурованных ботинках. Он держится прямо, хотя видно, что это дается ему нелегко, и говорит по-прежнему громким голосом, а палка у него с серебряным набалдашником.

Он спрашивал, что мне известно о твоих планах. Твои родители ожидали, что ты вернешься до наступления зимы, – этого ждала и я, – теперь они недоумевают: то ли ты их обманул, так как с самого начала предполагал зазимовать на Северо-Восточной Земле, то ли у тебя и вовсе какие-то другие планы, о которых они не знают, – исследовать Северный морской путь, пойти на Северный полюс. Твой отец намерен хлопотать об отправке новой спасательной экспедиции, которая выйдет в путь в марте, когда погода улучшится и надежд на успех будет больше. Но где должна вести поиски эта экспедиция?

Мы шли, увязая в рыхлом грязном снегу, сначала по улице, потом по той дорожке, что ведет к моей квартире за школой, а позади ехал автомобиль твоего отца, хотя там идти-то десяток шагов. В моем доме он осмотрелся удивленно, словно ожидал увидеть неказистое бедняцкое жилище, а вопреки ожиданию оказалось, что у меня уютная и располагающая обстановка. Шубу он не снял, однако от чая не отказался, и за чаем я поделилась с ним той малостью, которая мне известна. Он выслушал, затем некоторое время сидел, не говоря ни слова, только несколько раз кивнул.

Твой отец никогда не держался со мной надменно, в отличие от твоей матери и особенно сестры, – он всегда лишь соблюдал некую дистанцию. Требуя от других почтения и вежливости к себе, он и со мной, девчонкой, обходился вежливо и уважительно. Мне кажется, в иные минуты ему претила излишняя фамильярность наших отношений, которую, признаю, я проявляла, и тогда он обходился со мной холодно, однако с неизменной учтивостью. Решительно нельзя более светски указать на ту пропасть, что разделяет помещика и буржуазку, или кем уж там я являюсь.

Он поднял голову, и тут я увидела, что он плачет. Слезы бежали по его лицу, он крепко зажмурился и сжал губы, плечи его тряслись. «Мне очень жаль, – повторял он снова и снова, – мне очень жаль». Я подошла и хотела его обнять, утешить, как я утешаю малышей в школе, да и не только малышей, но и больших мальчиков, однако он покачал головой. Затем он ушел. Я проводила его до угла, посмотрела, как он сел в автомобиль и уехал.

«Мне очень жаль» – эти ужасные слова звучат у меня в ушах, как будто он говорил о твоей смерти, как будто он и я скорбим об утрате. Но это, конечно, не так, он верит в твое спасение и хлопочет о поисковой экспедиции. Если же тут что-то другое, то что? Чего ему очень жаль? И зачем ему было приезжать? Я могла бы написать ему обо всем, что знаю, если бы получила от него письмо с такой просьбой.

Мысли мои в смятении, и от смятения усиливается моя тревога. Будь стойким, если ты в пути к ближайшему поселку. И если ты вынужден зимовать в хижине, выдержи все, дождись, когда снова сможешь идти или прибудет спасение.

Да поддержит тебя моя любовь.

Твоя Ольга.

8 марта 1914 г.

Весна пришла! Вчера я заночевала у Занны, а сегодня рано утром полями возвращалась домой. Если ты подойдешь близко и посмотришь на кусты и деревья, зеленых почек еще не увидишь. Но вот солнце поднялось высоко, и небо засияло, и вовсю защебетали птицы, – весь серо-бурый лес окутала нежная зеленоватая дымка. На форзициях у входа в церковь уже желтеют бутоны.

Весна придает мне отваги. Пока у нас тут стояла зима, ты виделся мне в окружении зимы. А нынче мне все кажется, будто и у тебя уже настает весна, снега и льды тают, там и сям проглядывают скалы, бегут ручейки. Помнишь, когда-то давно ты спросил меня, что растет в ледяной пустыне? В ледяной пустыне ничего не растет, но на Северо-Восточной Земле есть растительность тундры, и весной кое-где появляется зелень, даже расцветают мелкие цветочки. Я знаю, тепло приходит к вам позже. Но когда потеплеет и ты увидишь первый цветок – ты вспомнишь обо мне? Да, я уверена, вспомнишь.

Что такое тоска? Иногда она совсем как какая-то вещь, которую постоянно замечаешь, да никуда ее не уберешь, она мешает пройти, но из комнаты ее не выставишь, и я к ней привыкла. Но порой тоска обрушивается как удар, так что я едва удерживаюсь от крика.

Я не хочу тебя торопить, да и как бы я могла? Когда вернешься, тогда и вернешься. Но тогда уж я просто не дам тебе снова уехать.

Твоя Ольга

15 марта 1914 г.

Муж мой!

Ибо ты мой муж, а признан наш брак государством и церковью или нет, никакого значения не имеет. Ты отец моего ребенка, ты мой муж.

Мы с Айком были в Тильзите, и, когда проходили мимо фотографического ателье Вильгельма Нагельхорта, я не удержалась – зашла и сфотографировалась с Айком. Посылаю тебе карточку. Можно было сделать фотографию на фоне разрисованного полотна, например пейзажа с высокой песчаной дюной или с дубовой рощей, даже со средневековым замком. Но ничего этого я не хотела. Я хотела, чтобы на фотографии были только мы с Айком – я на стуле, он рядом. Он немножко оробел – большие картины вокруг, всякий реквизит, в том числе львиная шкура с косматой головой, и маленькая пушечка, и лошадка-качалка с настоящей конской гривой и кожаной уздечкой. Да еще большой фотографический аппарат на высокой треноге и, наконец, сам Вильгельм Нагельхорт, вдруг нырнувший с головой под черное покрывало. А вспышка магния! Мы объяснили Айку, что будет ослепительно-яркая вспышка, и все-таки он испугался, дернулся и застыл как столб. А то все стоял, прижавшись ко мне, и это было мне так приятно.