Олени - [31]
Но раз незнакомец шел по дороге, ведущей от «Оленей», значит, скоро я разгадаю эту загадку.
Однако ни баба Ивана, которая что-то готовила в доме, ни дед Йордан, косивший поблизости, не видели никого и даже посмотрели на меня как-то странно, когда я стал настойчиво расспрашивать их про путника. Поэтому я замолчал, но мысль о незнакомце не давала мне покоя. Как он попал сюда? И почему я не порасспрашивал его побольше? Почему он ничего мне не сказал и вообще держался так, словно я был одним из множества встреченных им по пути людей? Разве так вел бы себя человек, уже несколько дней бродивший по этим диким местам? Откуда он пришел? И как прошел?
Следующие дни я несколько раз ходил к роднику, где мы с ним встретились, напрасно стараясь найти хоть какой-то след, который подсказал бы мне что-нибудь о путнике. И не обнаружил ничего.
Я даже подумал, что он попал сюда — как та банда зимой — на вертолете. Но моторы не шумели, да и вблизи — кроме дворца — не было ни одного удобного места для посадки вертолета. А может быть, он прыгнул с парашютом? Но тогда бы мы увидели самолет.
И вдруг ко мне пришла странная мысль — а что если это был сам Бог, сошедший на землю и по какому-то странному капризу решивший явиться именно мне? Вопреки модным в последнее десятилетие слухам о «внеземных пришельцах», такая мысль не приходила мне в голову, к тому же я не нахожу особых отличий между внеземными и земными существами. Мысль о Боге появилась у меня сначала в качестве шутки, но со временем она стала казаться мне вполне реальной. Во всяком случае — как и все необъяснимое — это было каким-то чудом. Но в чем его смысл? Может быть, мне хотели внушить, что не все люди, которые появляются здесь, непременно тупые и злые, как те две банды варваров, посетившие заповедник. Или — что мне уже пора уходить из «Оленей». Однако я знал, что и этот уход будет зависеть не от меня.
Так шло мое последнее лето в заповеднике.
Я снова погрузился в долгие походы по бескрайним лесам, в ленивые солнечные ванны на пестрых полянках, в чтение и помощь моим милым старикам, в кроссы по еще свежим с утра лесам и купание в озере.
В тот день я почему-то проснулся очень рано с ощущением, что должно случиться что-то особенное.
Лето шло к концу, и ночи были все холоднее. По утрам из открытого окна уже тянуло не приятным тонким холодком, который приносил прохладу летом, а настоящим холодом. Но утренний холод только разбудил меня. Не он был причиной моих предчувствий. Тут было что-то другое (если вообще у предчувствия бывает причина).
Как обычно, я побегал с часок по знакомым тропинкам. Потом душ и завтрак. До обеда читал, потом ходил на озеро и немного поплавал. После обеда подремал чуть-чуть и снова почитал.
Ближе к вечеру я оседлал Белую, и через лес мы отправились с ней на запад.
Когда с какой-то вершины в предгорье Высокой я оглянулся на тонущую в закатных лучах долину, странное предчувствие снова охватило меня с еще большей силой. Мне показалось, что я прощаюсь сейчас с местом, которое стало моим домом.
Мы вернулись в «Олени», когда уже смеркалось, и предчувствие чего-то, что вот-вот должно случиться, только усилилось. Подойдя к дому, я увидел старика — он приложил палец к губам, о чем-то меня предупреждая. Вскоре я услышал чей-то разговор и понял смысл предупреждения — кто-то приехал. Может быть, наконец, появились новые хозяева. Или вернулись старые. Почти крадучись, я подошел к дворцу и лишь тогда увидел грузовик, стоящий рядом с ним.
Я осторожно поднялся к себе, даже не зажигая по дороге лампы, и выглянул в окно. Внизу, на том же самом месте, что и три года назад, в темноте я разглядел смутный силуэт грузовика. Его появление здесь и сходство с машиной, которая когда-то привезла меня сюда, я воспринял как некий зов. И лишь сейчас понял смысл своего предчувствия — пришло время уезжать.
Мне хотелось проститься с добрыми стариками, но предупреждение деда Йордана подсказывало, что незнакомцы не должны меня видеть.
Не зажигая света, ощупью я нашел запасную свечу, зажег ее, вынул лист бумаги и написал:
«Я должен уезжать. Спасибо за все. Я люблю вас. Прощайте».
Быстро, в несколько минут, я надел на себя свои уже совсем старые джинсы, рубашку и свитер (в рюкзак было нечего складывать) и, бросив прощальный взгляд на призрачную в свете свечи комнату, вышел. Даже в полной темноте я легко нашел выход из дворца, ставшего мне домом — до такой степени он был мне знаком. В коридоре у входа что-то коснулось меня почти нежно, будто погладило — солдатская шинель, которую я надевал в холодные дни. «Ночь будет холодной», — пронеслось у меня в голове, и я взял ее, даже не подумав, что это кража. А когда позже сообразил, то особенно и не переживал, я знал, что старики простят меня, если вообще заметят пропажу.
Подкравшись к грузовику (я так и не выяснил, он тот же, что привез меня сюда?), я бросил в кузов рюкзак, шинель и последовал за ними. Кузов был пустым. Усевшись на шинель, брошенную прямо на доски, я стал ждать.
А интересно, и долго мне так сидеть?
Но нет, минут через десять, не больше, я услышал голоса, подошли люди (их опять было двое), дверь кабины открылась, а потом с шумом захлопнулась, загорелись фары, мотор зарычал, машина задрожала и тронулась с места.
В литературной культуре, недостаточно знающей собственное прошлое, переполненной банальными и затертыми представлениями, чрезмерно увлеченной неосмысленным настоящим, отважная оригинальность Давенпорта, его эрудиция и историческое воображение неизменно поражают и вдохновляют. Washington Post Рассказы Давенпорта, полные интеллектуальных и эротичных, скрытых и явных поворотов, блистают, точно солнце в ветреный безоблачный день. New York Times Он проклинает прогресс и защищает пользу вечного возвращения со страстью, напоминающей Борхеса… Экзотично, эротично, потрясающе! Los Angeles Times Деликатесы Давенпорта — изысканные, элегантные, нежные — редчайшего типа: это произведения, не имеющие никаких аналогов. Village Voice.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.
Герой романа «Безумие» — его зовут Калин Терзийски — молодой врач, работающий в психиатрической больнице. Писатель Калин Терзийски, автор этого собственного alter ego, пишет, конечно же, о себе — с бесстрашием и беспощадностью, с шокирующей откровенностью, потому что только так его жизнеописание обретает смысл.
Две повести Виктора Паскова, составившие эту книгу, — своеобразный диалог автора с самим собой. А два ее героя — два мальчика, умные не по годам, — две «модели», сегодня еще более явные, чем тридцать лет назад. Ребенок таков, каков мир и люди в нем. Фарисейство и ложь, в которых проходит жизнь Александра («Незрелые убийства»), — и открытость и честность, дарованные Виктору («Баллада о Георге Хениге»). Год спустя после опубликования первой повести (1986), в которой были увидены лишь цинизм и скандальность, а на самом деле — горечь и трезвость, — Пасков сам себе (и своим читателям!) ответил «Балладой…», с этим ее почти наивным романтизмом, также не исключившим ни трезвости, ни реалистичности, но осененным честью и благородством.
Знаменитый роман Теодоры Димовой по счастливому стечению обстоятельств написан в Болгарии. Хотя, как кажется, мог бы появиться в любой из тех стран мира, которые сегодня принято называть «цивилизованными». Например — в России… Роман Димовой написан с цветаевской неистовостью и бесстрашием — и с цветаевской исповедальностью. С неженской — тоже цветаевской — силой. Впрочем, как знать… Может, как раз — женской. Недаром роман называется «Матери».
«Это — мираж, дым, фикция!.. Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует!.. Разруха сидит… в головах!» Этот несуществующий эпиграф к роману Владимира Зарева — из повести Булгакова «Собачье сердце». Зарев рассказывает историю двойного фиаско: абсолютно вписавшегося в «новую жизнь» бизнесмена Бояна Тилева и столь же абсолютно не вписавшегося в нее писателя Мартина Сестримского. Их жизни воссозданы с почти документалистской тщательностью, снимающей опасность примитивного морализаторства.