Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог - [180]

«Да, вот уж повезло так повезло: жить у зимнего моря, опять в Ялте, одному, под дождем и туманом, в самом милом доме на свете, в Белой Даче, у Чеховых, где даже половицы и деревянные ступени, чудится, скрипят о порядочной, сознательной и полезной жизни, жить опять без денег, а потому и без малейшего соблазна и отвлечения, без жены, без семьи и без дома — это уж, видно, на роду ему написано — и день за днем отскабливать, отмывать душу от нагара и накипи жизни, зализывать новую свою рану, открывшуюся там, где и старая еще не заросла, — нет, прекрасно, прекрасно стало, и вот так бы всегда…

Вот так бы всегда! Потому что хватит, хватит, ведь тридцать один год! А что сделано, что успелось? Только жалкая, тысячная доля того, чем он жил, мучился, страдал и думал, перенесена в художество, в искусство, да и то это вторичное, неглавное, еще не свое, не самая его суть и душа — что-то другое. Что бы там ни писали и ни говорили о нем, он-то знает. „На край света“, первый его сборник, девять рассказов, — нарочно девять, потому что он всегда чувствует магию чисел: девять, семь, одиннадцать, — „сочувственно встречен прогрессивной критикой“. Но как он скуден и слаб, как осторожно традиционен, да и что в нем? Нищие старики, голодные дети, томящийся на летней даче студент, печальное свидетельство о жалкой людской жизни? Но об этом все пишут. А Горький или Короленко умеют об этом много лучше, им и карты в руки. А он пережил нищую и горькую свою юность, любовь, смерть, кажется, испытал уже все радости и страдания, и где это все? И недаром его известности хватило на одних литераторов и поэтов — до читателя же, до России не разбежалась еще, не разошлась круговая его волна — мал камешек брошен. Писатель разбивает покой вод, и потом идут, идут круги, задевая один за другим все слои общества: бросок короток и быстр, жизни не хватает, камень давно на дне лежит, а круги всё расходятся, потом отражается и обратно идет волна, и расходится снова, распространяясь уже в иных временах и поколениях. Так происходит с Гомером, Плутархом, Библией, Пушкиным. Потому что не камешками падают в воду — глыбами, снарядами броненосца, метеоритами. Потому что не тратят себя на пустое, не расходуют искру божью невесть на что.

Нет, довольно, прощай, жизнь! Прощай! Хватит просто жить, безумствовать, пропадать в горячем лоне твоем, испепеляться твоими соблазнами. Прощай, охота к перемене мест, ветер скитаний моих, тоска от одного вида парохода или вагона, запах дороги, тяжесть чемодана в руке, мучительное влечение неведомо куда и трепет ожидания новых встреч… И любовь, прощай, довольно любви, нет больше любви, та обманула и эта, и что ж рыдать в полынной одесской степи, что ж разрывать сердце? Как он плакал тогда, господи, — мальчик! — и хотел убить себя от горя и обиды, да и как не убить: его Варя, пять лет такой любви, и вдруг замуж! За друга, за Арсика Бибикова! „Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом…“ (Что это, как странно, что он теперь, расставшись с Аней, вспоминает отчего-то не Аню, а Варю?) Да, довольно любви.

Но прощай и ты, тайное, мужское, взрослое, животное, непонятное и непреодолимое, нечистое вожделение, ты, измена желтая, смертельная и всегда оставляющая в живых, прощай и ты! Я выдумаю это лучше, чем бывает на свете, потому что это правда, что, „полюбив, мы умираем“… Прощай и ты, страстное увлечение всяким новым лицом, новым местом, ты тоже прощай! Меня тошнит от моей наблюдательности и жадности, я переполнен накоплением — хватит. Надо отдавать, а не вновь и вновь брать с дрожью и жаждой голодающего, без остановки, впиваясь до тех пор, пока не выпьешь до конца, не отведаешь, не раскусишь и не затолкаешь про запас за щеку, как хомяк, как обезьяна. Хватит!»

— Зря ты нападаешь на трактовку. Это же писатель, ему можно. Ведь он честно указывает жанр: рассказ, роман. То есть художественная проза, в ней вымысел и возможен, и, бывает, желателен, чтобы выхватить и ярче высветить деталь.

— У меня с вами — тоже роман.

— Думаю, многие поймут правильно. Хоть здесь и нет вымысла, но пусть называется — роман. Мои дневники цитировать можно, а полностью публиковать не стоит. И стихи не надо. И трагедию мою не ищи. Я ведь не написал так называемой актерской книги, хотя многие написали.

— Многие актеры, кстати, прекрасно пишут. А читатель с удовольствием покупает, чтобы заглянуть им в душу и понять, где маска и где душа.

— Вот именно. А поскольку актеры никогда сами этого не знают, то Бог в помощь читателям.

— На той же прямой линии в январе 1999 года радиослушательница спросила вас о судьбе МХАТа, о его духе и жив ли этот дух. И сейчас, когда во МХАТе им. Горького, в 1987 году оставленном вами на Тверском бульваре, 22, продолжаются энергические процессы, я уже начала понимать, что в зерне роли «Художественный театр» был издавна заложен буйный дух умножения, деления, словом — нестабильности, но приписывать раскольничество продолжают вам.

— Я в радиоэфире так и ответил, что Художественный театр генетически всегда обладал свойством «театра образований». Ты знаешь, что уже на шестой год Станиславский был не удовлетворен состоянием театра и образовал студию на Поварской, руководить которой позвал Мейерхольда. Появилась первая студия, потом вторая, третья, четвертая. Всё это были студии Станиславского, и руководили ими его апостолы. Назовите любой театр в Москве — все равно он так или иначе связан с историей Художественного театра.