Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог - [176]

— Почему же с «Чайкой» в «Современнике» в 1970 году накладка вышла? Что случилось?

Миллиоти: Ну как сказать… уже прошел тот студийный период, когда мы сидели на репетициях…

— Я поняла: в 1970-м, в зрелом «Современнике» у всех уже что-то происходило в жизни. Поговорить за кулисами было куда интереснее, чем слушать то, что делает режиссер на сцене. Чудо, что вы, Олег Николаевич, умудрялись гореть непрерывно. Как настоятель — всегда на службе.

— Я говорил им не тяни одеяло на себя, чтобы попроще.

— Премьерство на грани каботинства? Главная ненависть Станиславского — к тем, кто любит не театр, себя в искусстве. Вернулись на круги…

Галибин: Олег Николаевич — человек поступка. Разделение МХАТа — это серьезный поступок. Жестокий, но шаг. Он жил серьезными поступками. «Современник» — это поступок. Огромный, огромный поступок. И когда меня спрашивают о творчестве и почему я не ставлю… ну, во-первых, сейчас это так все разношерстно… а хочется какого-то высказывания целого. Пока вот в моей жизни много кино.

— Именно: целого высказывания. Целостность — самый древний архетип. Я подумала: может быть, О. Н. ходил в кино не за усиленной правдой, как втирал журналистам, не прогуляться-проветриться, как думали некоторые, а наоборот — за чувством единения? Целостность! Она и мимолетна, и в тираж улетает, то есть в прокат, но когда двое, малознакомые люди, сидят в такси слушают песню «Нежность», замирает весь мир…

Представьте себе идеальное общество: да, мы все в такси, путь очерчен и недолог. И мы должны успеть напеть друг другу песню нежности.

* * *

Автор этих строк говорит — я. И места не занимает, и правдиво: я видела фильмы с участием Ефремова-киноактера, я не видела спектаклей с участием Ефремова-артиста-режиссера. Сегодня их невозможно увидеть. Спектакль — бабочка: родился и улетел, и всё в один вечер. Даже если это «Синяя птица» Метерлинка, созданная Художественным театром в ХХ веке и в 2019-м восстановленная МХАТ им. Горького (Тверской бульвар, 22). Даже если реставрировать старинные декорации, повторить освещение, добавив современных эффектов, словом, что ни вытвори — никогда не вернется время, контекст, аромат, кровообращение. Неповторим каждый миг действа. С уникальностью энергообмена между сценой и залом никогда не справится запись, как не выйдет то же самое, если целоваться через стекло.

Все люди — актеры? В самом деле: росла барышня, книжки читала, вдруг встречает какого-то оболтуса с крепкими мышцами, чмок — и начинает играть роль, например, жены. Откуда? С чего это? А роль уже написана. Барышня, ты только играй по тексту, а мы тебе поможем. Тут есть С? Есть. С — так называемое общество, и оно уверено, что знает правила (то есть текст роли жены) и может проверить исполнение. Оно даже за билет платит: и на свадьбу конверт, и ясли строит, оно везде. Есть и безбилетные контрамарочники — общественники, с активной гражданской позицией. Они тоже уверены в своем знании текста. Весь мир театр — этого не отнять.

Пересматриваю фильмы с Ефремовым. Ищу, где глаза крупно, свет фронтальный — нахожу любимые кадры, но самый знаменитый снят в черно-белом кино: таксист в «Трех тополях на Плющихе». Спустя годы фильм раскрасили, верить своим и чужим глазам стало невозможно тем более. Остается выбор: считать глаза реального Олега Николаевича Ефремова зелеными согласно анкете для выездного дела, подписанной им собственноручно.

Хитрющие древние римляне отгородились от дураков стеной прелестных афоризмов. Например: «После того не значит вследствие того». Могу добавить: и до того не значит вследствие того. Чуяли римляне: выйдет необычный спектакль студии Ефремова «Вечно живые» — и стремительные историки напишут: это было в оттепельные годы! Или еще: хрущевская оттепель! В культуре подъем и порыв к свободе! Так вот: спектакль вышел в апреле, а ХХ съезд был в феврале 1956-го. И вот честное слово — ни Хрущев, ни 1349 делегатов не посылали Ефремову на визу текста секретного доклада про преодоление культа личности. Но вы уловили что-то такое в воздухе, ощутили новый язык и новый стиль. Делать так больно и так радостно всем людям одновременно — для этого нужен медийный инструментарий. Хотя бы стилистический.

А газетчики хоть и пластичны, но перо привыкает и к стилю, и к идейно-тематическому содержанию. Трудно слезают с объезженного конька-горбунка. Например, когда в апреле 1986 года рванул Чернобыль, газеты поначалу промолчали. Но информация была придержана не только по сумасбродной прихоти главлита. Еще и потому, что журналисты не умели сообщать о катастрофе обществу, в котором по определению не может быть ни катастроф, ни трагедий, их просто не может быть, не может…

— В девяностых научились: катастрофа стала ежедневной. Я сказал о катастрофе в 1992 году со сцены Колонного зала, когда меня поздравляли с 65-летием. Вышел на сцену и сказал.

— Я видела. Вам аплодировал весь зал. Некоторые уже поняли, что прежней жизни конец. Но для иных вы по сей день метафора, подновляемая как штукатурка на фасаде Зимнего. Или гигантский лук единомыслия в руках индейца-партии, а стрела-Олег всегда летит в незримую цель. И врезается в каменную стену.