Оле, тореро! - [40]

Алоха не умер, но едва дышал. Прежде чем приступить к операции, хирург отвел меня в сторону:

— Я попытаюсь… но не стану скрывать: у него один шанс на тысячу… Пробиты и печень, и кишечник. Поразительно, что бедняга еще жив. Должно быть, на редкость крепкий парень…

Глотая слезы, я подошел к старине Рафаэлю, всегда такому спокойному, невозмутимому и надежному, как скала. Его собирались нести в операционную, но я успел нагнуться и изобразить бледное подобие улыбки.

— К твоей коллекции прибавятся новые шрамы, Рафаэль.

Но глаза пикадора уже подергивались дымкой. Увидев, что Алоха пытается что-то сказать, я склонился еще ниже, прижав ухо к самым его губам.

— Я не понимаю… не понимаю… дети… Ампаро… простите…

Я мог лишь поцеловать его. Рафаэль умер прежде, чем врач сделал обезболивание.

Я вернулся на свое место за барьером после терцио бандерильеро. Луис и его товарищи работали с плащом. Марвин куда-то исчез.

— Ну? — с тревогой спросил дон Амадео.

Я только пожал плечами. Рибальта был явно потрясен и растерян.

— Сначала Гарсия, а теперь еще Алоха… Что за несчастная мысль пришла мне тогда в голову…

Я старался не поворачиваться к Консепсьон, но знал, что она наблюдает за мной. Наконец, не сдержавшись, я все же посмотрел на жену Луиса и в ответ на немой вопрос лишь бессильно развел руками. Консепсьон поднесла к глазам платок. Оставив товарищей работать с быком, Луис подошел к загородке.

— Как он?

— Выкарабкается… Рафаэлю повезло, рог не задел печень…

Луис вряд ли поверил, но, как и я, предпочел пока не углубляться в этот вопрос. Сейчас матадору предстояло выйти из боя живым и здоровым. Его ждала решающая схватка.

— Дьявольский зверь, а, Эстебан?

— Да, но ты с ним неплохо справляешься.

— Ты думаешь?

— Уверен. До сих пор ты вел себя безупречно. Этот бык всегда нападает «в лоб», так что надо лишь выбрать момент, когда он задумает кинуться. И поосторожнее с левым рогом — зверь все время норовит пустить его в ход, когда ты работаешь с плащом.

— Ты прав… Кстати, мне все же следовало послушать тебя и сначала покончить с ним…

И вот, впервые с тех пор как Луис вернулся на арену, я увидел на его лице то, чего больше всего опасался: страх. Теперь я точно знал, что Вальдересу нечего рассчитывать на новую карьеру. Я так часто сталкивался с этим страхом, что чувствовал его, замечая прежде самого тореро. Глаза вдруг начинают бегать, опускаются углы губ, дыхание учащается, движения становятся чуть медленнее, а ногам не стоится на месте… Как заставить Луиса отступиться, не дожидаясь беды? Ведь теперь, когда он будет выходить на арену без веры в успех, катастрофа неминуема. Вряд ли я сумею уговорить Луиса, гордыня не позволит ему признать собственную слабость. Только одна Консепсьон может попытаться убедить его оставить арену. Звук трубы избавил нас с Луисом от мучительной неловкости.

Вальдерес посвятил быка своему другу Рафаэлю Алохе, и этот знак уважения к пикадору вызвал горячую поддержку в зале. Без сомнения, фаэна де мулета получилась коротковатой, а последний удар был нанесен без должной уверенности, но зрители простили матадору эти мелкие грехи, решив, что несчастный случай с пикадором не мог не повлиять на главу куадрильи. Таким образом, Луиса все же наградили восторженными криками, и эту партию он тоже выиграл. Критика же вообще вспомнит лишь блестящий бой с первым быком.

Выйдя с арены, Луис хотел ехать в больницу, и тут же мне пришлось сообщить ему о смерти Алохи. Луис очень расстроился и, против обыкновения, потребовал, чтобы мы немедленно возвращались в Валенсию и Альсиру. Предстояло ехать на машине всю ночь. Дон Амадео остался на месте, чтобы позаботиться об отправке тела пикадора в Мадрид.

Примерно через час, когда я уже почти уложил все вещи, ко мне в комнату зашла Консепсьон.

— Что произошло с Алохой, Эстебан?

— Не знаю… Бык был очень силен. Должно быть, Рафаэль потерял равновесие… Не вижу другого объяснения. У него остались вдова и семеро детей…

— Я вас предупреждала. Вы играете в ужасную игру. В молодости этого не понимаешь. Все думают только о костюмах, о восторге зрителей, о солнце… И только потом становится ясно, что за всеми этими приманками кроются больница, нищета, а порой и смерть. Вот тут-то и вспоминают о жене и детях…

— Надо уговорить Луиса бросить это дело, Консепсьон.

— Ты сам знаешь, что это невозможно!

— Речь идет о его жизни.

— Луис знал об этом, когда решил вернуться, вернее, когда вы с ним решили…

— Нет! До сегодняшнего дня у него было все в порядке. А теперь конец.

— Из-за Алохи? Бедный мой Эстебан, ты слишком плохо знаешь своего друга. Завтра он об этом забудет. Повторяю тебе, Луис не способен думать ни о ком, кроме себя.

— Консепсьон… К Луису вернулся страх…

Она выросла рядом с тореро, и объяснять, что это значит, не требовалось.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Ладно… попытаюсь… Но, боюсь, моя власть над Луисом далеко не так сильна, как ты, кажется, воображаешь.

Консепсьон собиралась уходить, но тут в комнату без стука вошел Фелипе Марвин. На его лице читалась открытая враждебность.

— Не кричите, дон Фелипе… я догадываюсь, что вы хотите мне сказать. Вашей компании придется выплатить крупную сумму второй раз, и это меньше чем за полтора месяца… Не спорю, для нее, а быть может, и для вас, это тяжелый удар. Но, согласитесь, Рафаэль Алоха все-таки пострадал больше, а?