Октябрь - [23]

— Нет, батько, ты неправ. И у нас в Питере на оборону работают, да никто рабочего дела не пропивает. Нигде так, как в Питере, не зарабатывают, а своего никто не забывает.

— Так у вас там путиловские, а у нас беспутиловские.

— Неверно, батько. Не говори. Сам знаешь: человек сердится — добра не скажет. И Тимошку напрасно облаял.

— А ты что его защищаешь? Ты меня со старухой защищай. Столичный!

— Э, батько, вы маму нашу старухой не называйте. Женщина она у нас совсем еще молодая, в полной силе и, по-моему, по-столичному, вполне красавица, — Иван обнял Прасковью Даниловну, по-мальчишески ласкался к ней.

— Ну, я вижу, все вы тут красавицы собрались. Один я урод в семье, — насупился Тарас Игнатович. — А про Тимошку вот что я тебе скажу. И тебе, старуха, хоть ты и красавица: нечего его от стыда прятать. Нечего выгораживать. А то вы все разлюбезные да расхорошие, с поцелуями да с объятиями. Один Тарас, злодей, правду в глаза говорит. А я и при Тимошке скажу: ты что думаешь, вот он первую получку получил, первые рублики на своем штамповальном заработал, так ты думаешь, он в хату поспешил, сюда на стол, вот на это место, где шестнадцать годов пил и ел, выложил? Ты думаешь, он мамке ситцу на платье набрал? Нет, брат, не такие мы нынче дураки, теперешние педальные штамповальщики. Мы сейчас же с компанией в «Тиволи» да в «Любую вещь» — манишку бумажную да галстук бабочкой.

— Зачем вы такое говорите! — воскликнул Тимош. — Мама, что вы ничего не скажете? Зачем меня куском корите! Что ж, я уже и по-человечески одеться не смею? Не человек, значит…

— Ну, вот, пошли друг друга есть, — заволновалась Прасковья Даниловна, — мало того, что злыдни, давайте еще и сами себя доконаем. Два года сына ждала, спасибо тебе! — крикнула она Тарасу.

— А и верно, батько, — подвинулся к отцу Иван, — разве ж так столичного сына встречают? Ну, что не поделили — бумажную манишку?

— Звание наше рабочее попирает.

— А мы не позволим. Нас ведь больше. Навалимся все на него. Слушай, Тимошка, я чуть было за спором не забыл. Дело есть. Ну, иди сюда, чего на двери нацелился, двери и без тебя держатся. Ну, скорей.

Тимош неохотно, не глядя на Тараса Игнатовича, подошел.

— Чего тебе?

— Надо завтра на Ивановку к одним людям наведаться, а я должен на Моторивку съездить, тетку Палажку навестить, поклон от сына передать. Вот такие дела, — Иван легонько толкнул младшенького, попробовал, как бывало, поиграть, поразмяться, но тут же получил сдачу.

— Эге, брат, силенка есть, — похвалил удар и попросил: — Так сходи на Ивановку. Непременно надо людей проведать.

— А что за люди?

— Да есть там люди хорошие. Студенты.

— Студенты, — воскликнул Тимош, вспомнив о встрече с Мишенькой Михайловым, — да разве это люди!

— А кто же, по-твоему?

Тимош пожал плечами.

— Да так, местоимение — «я» да «мы», да ой, да ах! А толку никакого.

— А вот ты пойди, посмотри. Может, толк и обнаружится.

— Видал уже.

— Да ну?

— Вот тебе и ну.

— А теперь пойди на других посмотри. Пойди, пойди. Не вредно. И мне громадное одолжение сделаешь. Пойди и скажи: приехал, дескать из Питера, то есть из Петрограда, брат Иван, хотел бы очень повидаться, да не знает, когда время выкроит. Так и скажи.

— На завод мне завтра.

— Вот и хорошо. Прямо с завода, вечерком, и заглянешь. А вот тебе и адресок.

— Сам пойди и скажи, — не соглашался Тимош.

— Сам! Ишь, разумный. А зачем младших братьев господь создал? Ну, ну, не упрямься. Пошел бы, коли мог.

Тимош не говорил ни «да» ни «нет».

— Знаю, что думаешь, — в свою очередь нахмурился Иван, — драгоценное наше разлюбезное «я» заговорило. Ка-ак же, усы подкручиваем, а до сих пор на побегушках держат. А ты так думай: одолжение мне величайшее окажешь, понял? — барышня там у меня.

— Твоя барышня, ты и ступай.

— Экий ты парень несговорчивый. Да пойми ты, не могу я — не могу. Там меня каждая собака знает, а дело политическое.

— Так бы и сказал!

— Фу! — воскликнул Иван, потирая щеку. — Тяжелый ты человек.

— Наш характер, — вздохнула Прасковья Даниловна, — просто ума не приложу, как это на свете получается — чуб и очи руденковские, да и вообще дитя батька да матери. Откуда у него такой характер?

— Ой, наш, ненька, наш. Тяжко ему на свете придется.

— Ничего — прожили, — обиделся Тарас Игнатович.

— А сколько врагов нажили?

— Ну, конечно, еще и про врагов думать. Нехай сами про себя думают.

Минула ночь, заводской хлопотливый день; после работы Тимош отправился на Ивановку выполнять поручение старшего брата. Не без труда нашел хату, — переулки путанные-перепутанные, — постучал. Дверь открыла чернявая тоненькая барышня.

«Она самая!» — подумал Тимош, однако вида не подал, что знает уже про нее.

— Извините, что беспокою, — проговорил деликатно, а сам украдкой чернявую барышню разглядывает: талия — двумя четвертями обхватить, личико беленькое, черные глаза так и сверкают. Пухлый детский рот то капризно выпятит, то вдруг вытянет упрямо ниточкой.

А главное — поворот головы. Оглянулась на него, пропуская в хату, Тимош обомлел — родная сестра незабвенной его «начальницы»!

И слова произносит также небрежно, легко. Плавная речь, русская, чистая, закрыл бы глаза, слушал и слушал… И голос мягкий, грудной, задушевный, что ни произнести таким голосом, всё хорошо. И сама вся хорошая, хорошая.