Окраина - [50]

— Минутку, — сказал молодой учитель, знакомый Франтишку по тем давним экзаменам, в то время как остальные учителя оживленно перешептывались. — Не объясните ли вы нам, что вы имели в виду, сказав «об этом-то сразу раструбили»? Значит ли это, что, по мнению класса, Моравцу мало уделялось внимания?

За короткие минуты, протекшие с момента, как он перестал говорить, Франтишек сообразил, что терять ему больше нечего.

— Напротив, ему уделяли столько внимания, сколько он и не заслуживал, — с иронией ответил он и, заметив вопросительное выражение на лицах учителей, объяснил: — С тех пор как Моравец перешел к нам из городского училища, все преподаватели только и делали, что старались доказать ему, будто он никогда не догонит учебный материал…

— Благодарю, этого достаточно, — сказал молодой учитель.

— Подождите в коридоре, по окончании педсовета мы вас пригласим, — уже куда более мирным тоном удалил директор Франтишка.

В коридоре было темно и тихо. Даже трамваев не было слышно, сюда не долетали их хриплые звонки. Франтишка внезапно охватило непреодолимое желание уйти и никогда больше не возвращаться. Этим были заняты его мысли, пока желтый прямоугольник света в конце коридора не призвал его в прокуренную учительскую. Было уже поздно, так поздно, что Франтишек мог рассчитывать только на последний поезд.

— Педагогический совет проанализировал проступок вашего одноклассника, — торжественно заявил ему директор. — Мы приняли к сведению позицию коллектива вашего класса, который готов взять на себя ответственность за дисциплину и успеваемость ученика Моравца. Педсовет постановил наказать его, отметив его поведение тройкой, но предоставил ему возможность доказать, что он ценит оказанное ему доверие и не обманет его…

Франтишек был счастлив и, может быть, впервые в жизни радовался ночному поезду, последнему, ожидающему его сегодня в морозной тьме. А в школьном вестибюле, под часами, которые днем приковывали к себе столько взоров, а ночью так тихо пощелкивали, к Франтишку присоединилась долговязая фигура в широком коричневом губертусе[36].

— Ну как?! — с нетерпением спросил приятель — все эти часы он прождал, забившись в темный угол возле двери в котельную.

В более поздние времена этот жест показался бы смешным, но в пятидесятые годы он еще выражал самые высокие чувства, на всю жизнь скрепляя дружбу. Мальчики бросились друг другу в объятия.

В каштановой аллее, ведущей к Пороховому мосту, успокаивающе шуршали под ногами сухие листья. За всеми желтыми окнами, еще светившимися в многоэтажных домах, жили и радовались одни только славные люди, все поезда, расписания которых висели в пустом холодном коридоре с табличками «Швейцар», «Зал ожидания», «Ресторан», «Служебная квартира», ходили в счастливые города и деревни, населенные одними счастливцами, но и эти счастливцы не могли сравниться счастьем с двумя юношами в широких губертусах, доходящих им чуть ли не до середины икр. Только грубый гудок локомотива оборвал слова о вечной дружбе, слова счастливых мальчиков, которых, как это ни парадоксально, объединяло именно то, что их разделяло. Если одному из них мать говорила: «Тебе нельзя делать то, что делают мальчики с Малого стадиона, им-то все сойдет с рук!» — то другому мать этого не говорила.

Итак, вклад Франтишка в нарождающуюся дружбу неожиданно оказался очень большим. Франтишек не только вернул подлинное значение такой простейшей вещи на свете, как прогуливание уроков, превратив чуть ли не противогосударственное деяние в шалость, существующую с тех самых пор, как существует и обязательное школьное обучение, — он вернул своему другу намеченную им цель жизни.

Следовательно, можно ожидать, что предложение поселиться в доме, облицованном желтоватым кафелем снаружи и искусственным мрамором изнутри, Франтишек, поколебавшись немного, примет — несмотря даже на антикварные безделушки и размеры портрета Готвальда.

И Франтишек не обманет этого ожидания. Но он не торопится принять окончательное решение. В чем причина промедления? Франтишку страшно уйти из дому. Поздние возвращения с последнего поезда, постель, которую он делит с одним из братьев, стереотипные завтраки — цикорный кофе с молоком, кусок серого хлеба, лепешка, испеченная прямо на плите, простые ужины — ребрышко кролика от воскресного обеда, картофельные оладьи — вот что, как уж оно бывает у преждевременно повзрослевшего человека, только и привязывает Франтишка к дому, выкрашенному синькой, под крышей из красных и белых черепиц. Насколько иным был бы уход из дому — столько раз описанный в литературе, такой привычный для устной традиции, — если б сын уезжал учиться в большой город! Тогда само прощание с родным домом стало бы неотъемлемой частью обряда, предзнаменование счастливой жизни.

Но уйти из дому после того, как он долгие годы изо дня в день терпеливо мотался в город и обратно, уйти из дому перед самым окончанием института — нет, это можно объяснить только тем, что бедная семья уже недостаточно презентабельна для Франтишка. Обычное дело. Мать не дает себе труда представить Дейвицкий вокзал в морозные ночи или всю глубину Франтишковой беспомощности, когда он бьется над задачами, которые завтра ему предстоит решать на практических занятиях, сидя в остывающей комнате, слушая дыхание спящих братьев, без всякой надежды на то, что в печке еще раз вспыхнут опилки, потому что тлеющая зола уже два-три часа тому назад с глухим уханьем провалилась на дно ее, выбросив горсть искр из круглой отдушины под дверцей.