Окраина - [13]

Отец приостановился, удивленно спросил:

— Это ты сам так решил, насчет людей, пришел к такой мысли или от кого-то слышал?

— Сам. А что?

— Нет, нет, ничего, — улыбнулся отец. — Взрослый ты уже, можно сказать, а я и не заметил, просмотрел, как ты вырос… Что в гимназии? — вдруг он спросил, и Коля понял, что все это время, пока они шли и о чем-то говорили, отец думал об этом — вполне возможно; что отец догадывался, отчего приходил он из гимназии с синяками и в грязном вицмундире, и теперь хочет, чтобы Коля сам обо всем рассказал, во всем признался.

— В гимназии? Нормально, — с уклончивой осторожностью ответил Коля. — Занимаемся.

— Никто не обижает?

— Меня? Нет, никто…

— Ну, тогда хорошо, — сказал отец. Шелестели в воздухе падающие листья, шуршала под ногами пожухлая трава, и ночь вкрадчиво и медленно обнимала все вокруг…

— А помнишь, как мы жили в Тобольске? — спросил через минуту отец. — Да нет, вряд ли помнишь, ты же еще совсем был маленький.

Коля попытался вспомнить то время, но в памяти сохранилось лишь одно событие — длинная зимняя дорога, ослепительно белый снег и монотонно-тягучий, нескончаемый скрип полозьев…

— Мне казалось тогда, что мы едем бесконечно долго, — сказал Коля. — Еще помню: лежу под чем-то очень тяжелым, мягким и все время прошу: уберите, жарко… А кругом снег. Полозья скрипят. Кони похрапывают.

Отец удивился:

— Неужто помнишь? Это мы переезжали из Тобольска в Тюмень. Тебе было четыре года. Три дня ехали. По трем рекам: сначала по Иртышу, потом по Тоболу, а после повернули на Туру… Неужто помнишь?

* * *

Ночью Коля проснулся, лежал с открытыми глазами, глядя в темноту, прислушиваясь к странным шорохам за окном, в саду, и без всякого страха думал об Агнюшином женихе — разбойнике, который почему-то так и не появился в эту осень. Вдруг скрипнула дверь, Коля вздрогнул и затаил дыхание. Но это был не разбойник… Да и зачем бы Агнюшиному возлюбленному идти в Колину спальню?..

Пришел отец. Наклонился, поправил, одеяло, спросил:

— Не спится? Хочешь, я около тебя посижу?

Отец, наверное, думал, что Коля боится темноты и страх мешает ему уснуть. Он сел рядом, положив ладонь на Колино плечо.

— Расскажи что-нибудь, — попросил Коля, прижимаясь щекой к теплой отцовской ладони.

— Что? Ночь такая тихая, тихая, а мне не спится, — сказал отец. — Лежу и слышу, как время течет…

— Время течет? — удивился Коля.

— Да. Как река, — подтвердил отец. — Ничем не остановишь. А так хотелось бы остановить, повернуть вспять, да и начать все сызнова. Знаешь, я вот все думаю, — помолчав немного, продолжал отец. — Кем ты станешь, когда вырастешь? Какой человек выйдет из тебя? Хочу, чтобы хороший, честный, умный был и чтобы никогда не занимался делами, которыми выпало мне заниматься всю жизнь, — добавил с грустью. — По откупам. Никогда. Обещаешь?

— Обещаю, — шепотом отвечал Коля, немало удивленный и тронутый до слез отцовской откровенностью. Хотя и не понимал, почему отец недоволен собой: в городе он человек заметный, уважаемый, живут они, слава богу, в достатке… И только много лет спустя, уже будучи сам отцом, возвращаясь памятью к этим далеким и невозвратным временам, думая об отце, Ядринцев говорил: «Откупное дело тогда, конечно, не было красиво, на прямой обязанности управляющего было иметь дипломатические отношения с губернской администрацией, из которых все до последнего чиновника пользовались с откупа. В конторе, как я узнал впоследствии, были особые бухгалтерские ведомости, где под литерами стояли оклады чиновникам, начиная с губернатора; разгадка и ключ этой ведомости хранились секретно у управляющего, то есть у отца. На обязанности отца было также поддерживать добрые отношения с власть имущими. Поэтому наш дом был одним из хлебосольных, делались обеды, вечера. Все чины, начиная с частных приставов, посещали наш дом. Отец, конечно, был не особенно высокого мнения об этих гостях, получавших взятки. Сам он был по натуре личность честная. Ни один хозяйский грош при миллионных оборотах у него не пропадал… В бумагах отца я нашел записки и заметки, из которых видно было, как он тяготился своей обязанностью, насколько они расходились с его нравственными убеждениями… Но выбора не было. Он шел с писцов и конторщиков по одной дороге, ремесло его было конторское, и другого он не знал. Ничто не трогало тогда жизни и не было ничего, что бы могло толкнуть его к другой профессии, да и какую он мог выбрать? В записках его сквозили какие-то, однако, философские и, может быть, гражданские размышления, раздумья. Он видел, что здесь лежит какая-то организация, какая-то фатальная связь, все в гармонии, в соглашении — нажива откупная, золотопромышленное дело, чиновная корпорация… Он — простое колесо, орудие этого механизма, посредник. Он ничего не может поделать против этой силы. Помню эти буквальные выражения в записках, писанных карандашом. Ясно, что внутренняя нравственная борьба была доступна и тогдашнему поколению. По способностям, по уму и, пожалуй, по честности мой отец стоял выше других… Несмотря на отсутствие воспитания, он был любознателен и постоянно читал». И естественно, было стремление Михаила Яковлевича — дать приличное образование детям. Он и жене как-то признавался: «Ах, как глупо, глупо все вокруг… Неужто ты не видишь? Феша, милая, одна просьба к тебе: если со мною что-нибудь случится, детей непременно учи. А Колю назначь в университет». Февронья Васильевна пугалась, возражала поспешно: «Господи, да что с тобой может случиться?» Михаил Яковлевич был спокоен внешне, даже суров: «Мало ли что. Помни мой наказ».