Окопники - [35]

Спина у меня давно уже вспотела, промокли рукавицы и ватные брюки на коленях. Иногда мягкая подушка болота плавно опускалась под моей тяжестью, покачивалась мелкими волнами.

Я подождал Маркина, приказал ему взять одну волокушу и следовать за Безрученко, подстраховывать его.

— Чуете, как в нос шибает, будто из кадушки с протухшей капустой, — сказал Маркин, пошмыгивая носом. — Провалишься в такую прорву и крикнуть не успеешь.

— Прекратить разговоры! Тащи волокушу.

Маркин пополз назад. Я догнал Безрученко, спросил:

— Далеко еще?

Безрученко молчал. Нетрудно было понять, что ничего определенного он сказать не может. Казалось, что у этого проклятого болота нет ни конца, ни края.

Е^шулся с волокушей Маркин. Доложил, что вся и^уппа следует за нами.

Прислушиваясь к продолжавшейся перестрелке справа, я взобрался на кочну. Она закачалась и стала оседать. Меня бросило в жар. И в тот же миг Безрученко прохрипел мне на ухо:

— Земля!

В этом его хриплом шепоте прозвучала радость первооткрывателя материка, неведомого доселе.

— Тогда пошли, — шепнул я ему с не меньшей радостью.

— Куда?

— Это у тебя надо спросить…

Посовещавшись, решиди держаться прежнего направления. Шагавший справа от меня Маркин вдруг вскрикнул коротко и провалился куда‑то. В ответ на его «вскрик грохнул близкий выстрел.

— Наши стреляют, — определил Безрученко.

— Ты уверен?

— Они.

И тут я снова увидал Маркина — он выбирался из воронки.

— Ползи вперед и скажи, чтобы не стреляли, — приказал я Безрученко.

Вскоре до нас долетел его негромкий призыв к окруженным:

— Не стрелять, братцы!

Наверное, немцы тоже услышали голос Безрученко. Полетели в метельную мглу осветительные ракеты, ударили пулеметы. Надо было выждать, не дать обнаружить себя. Мы замерли в снегу. Только когда обстрел стих, Безрученко проводил меня к командиру батальона, капитану Кулакову.

— Что‑то я тебя не знаю, — сказал тот, старясь впотьмах разглядеть мое лицо.

— Не встречались, — ответил я. — Теперь будем знакомы. Сколько тут вас?

— Адъютант батальона, командир пулеметной роты, фельдшер, связист, мой ординарец и я. Половина — в соседней воронке.

— Раненые есть?

— Один. Командир роты. Остальные замерзли.

— Ползти может?

— Нет.

— На волокушу его. Подкрепляться будем на болоте. Маркин, вперед! Будешь за штурмана. За тобой — волокуша, потом весь батальон, потом наша группа. Безрученко' назначаю замыкающим…

Разговаривали мы шепотом. Казалось, ничем себя не выдали. Но где‑то у самого края болота чуть замешкались при свете ракеты. Пулеметная очередь настигла фельдшера и адъютанта батальона. Оба были тяжело ранены. Потребовалось время, чтобы уложить фельдшера на волокушу, адъютанта — на плащ — палатку. Прошуршали первые мины. Здесь все было пристреляно противником. Однако метель выручила нас, помогла скрыться.

В блиндаж к командиру полка мы с Кулаковым вошли, когда уже стало светать. Я доложил о выполнении задания. Полковник обнял Кулакова, потом усадил его и долго рассматривал — заросшего, оборванного, почерневшего от двухнедельного пребывания на морозе.

— Ну ничего, теперь все позади, — стал успокаивать его полковник, видя, как Кулаков напрягся, сдерживая слезы. — В медсанбат всех, на отдых и на лечение… Какие потери у тебя, Гаевой?

— Двое раненых, легко. Один пропал при возвращении. Может еще выберется из болота. Среди тех, кого вывели, тоже двое раненых. Старший адъютант батальона Анфимов скончался в дороге.

В блиндаж зашел Гребенщиков.

— Как у тебя с потерями? — спросил командир полка.

— Убит один, трое раненых.

Полковник долго молчал, прохаживаясь по просторному блиндажу. Мы стояли и ждали. Наконец последовала команда:

— Всем отдыхать!

— Товарищ полковшгк, — сказал я, — разрешите всю провизию, что мы брали с собою, раздать личному составу группы. Люди промокли, намерзлись, устали.

— Раздавай, раздавай.

— Спирт тоже в целости, — намекнул я осторожно.

— Вот видишь, — повернулся полковник к Гребенщикову, — и спирт цел. Разрешаю…

Кулаков остался в блиндаже, а мы с Гребенщиковым направились в землянку разведчиков. Раздали всем сало и хлеб, разлили по кружкам спирт. Самому мне не хотелось ни есть, ни пить, но Гребенщиков уговорил поддержать компанию.

— Потеряли больше, чем вывели, — подвел он итог, старательно готовя мне и себе по бутерброду.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, кроме того, что сказано.

— Неужто забыл святой наш закон: сам погибай, а товарища выручай!

— Помню.

— Даже если бы там оставался только один человек, и то мы обязаны были бы спасать его. Мы же в Красной Армии служим.

— Все правильно. Я бы тебя взял в полковую разведку, если бы у нас имелась должность комиссара… Давай с окончанием дела…

Гребенщиков держал в одной руке кружку со спиртом, в другой — кусок черного хлеба с салом. Выпил одним глотком. Я последовал его примеру, но у меня не получилось так, как у него.

— Не годишься в разведку, — заключил Гребенщиков.

17

Нежданно — негаданно прибыло пополнение. По приказанию начальника штаба я отправился в ближайшую деревню, где размещалась часть служб дивизии, принимать маршевую роту.

Командир роты старший лейтенант Шварцев выстроил тридца ть семь человек и доложил мне по всем правилам, что рота поступает в распоряжение нашего полка. Шварцеву было лет тридцать пять. У него холеное круглое лицо с пижонскими усиками, хорошо подогнанная форма и новенькое снаряжение.