Окончательное решение, или Разгадка под занавес - [4]

— А сколько же лет нашему мастеру Штайнману? — поинтересовался Шейн, направляя на маленького еврейского беженца гелиограф своей улыбки. — Девять, да? Тебе девять, сынок?

Бесстрастное лицо Линуса Штайнмана напоминало дот, у смотровых щелей которого движения, как всегда, не отмечалось. Оно оставалось безучастным, так что улыбка Шейна ответа не встретила. Могло показаться, что мальчик просто не слышал вопроса, хотя Паркинс не раз имел случай убедиться, что со слухом у него все в порядке. Внезапное звяканье тарелки могло заставить его взвиться чуть не до потолка, а звон церковного колокола вызывал на больших карих глазах слезы.

— Ответит он вам, как же, — фыркнул Реджи, отправляя в рот последнюю ложку супа. — Он же молчит как рыба.

Мальчик, нахмурившись, смотрел в свою тарелку. Большинство обитателей дома и почти все в округе держали его за юродивого, не понимающего ни слова по-английски, хотя у Паркинса и на этот счет были очень большие сомнения.

— Мастер Штайнман прибыл к нам из Германии, — пояснил мистер Паникер.

Его оксфордский выговор давно утратил свою отточенность и приобрел провинциальную тягучесть.

— Он из группы детей, которых вывезли из Германии стараниями мистера Уилкса, викария англиканской церкви в Берлине. В основном это евреи.

Шейн кивал, приоткрыв рот и моргая глазами, ни дать ни взять спортсмен, который во время партии в гольф вынужден из вежливости внимать импровизированной лекции по клеточному кариокинезу или иррациональным числам. Очень может быть, он вообще впервые в жизни слышал о Германии, о евреях, ну и коли на то пошло, то и о викариях и детях тоже. Неподдельность беспросветной тоски, написанной на его лице, не вызывала сомнений. И все-таки Паркинс сомневался. Бруно, так звали попугая, как раз принялся декламировать «Лесного царя», причем голос его, всегда пронзительный, срывающийся, на этот раз звучал тихо, даже благовоспитанно. Он читал без выражения и довольно торопливо, но с какой-то детской проникновенностью, вполне уместной, учитывая сюжетную канву произведения. Тем не менее новый постоялец попугая игнорировал.

Мистер Шейн посмотрел на мальчика, который, не поднимая глаз от тарелки, осторожно окунал в густой суп самый кончик ложки. Насколько Паркинс сумел заметить, а он замечал даже самые мелочи, с аппетитом Линус ел только сладкое и пудинги.

— Там ведь нацисты, — сказал Шейн и слегка покрутил головой. — Дрянь дело, а уж для евреев, прямо скажем, просто погибель.

Однако вопрос о том, проглотит ли мальчик или выплюнет ту каплю супа, которую он слизнул с ложки, занимал Шейна куда больше, чем интернирование евреев. Мальчуган поморщился, его густые темные брови сошлись на переносице, но суп все-таки остался во рту, и мистеру Шейну пришлось переключить внимание на собственную тарелку. Паркинс подумал, сколько еще времени за столом будут муссировать скучную малоприятную тему национальной политики.

— Лагерь для перемещенных лиц — не место ни для ребенка…

Шейн опустил ложку и с неожиданной живостью, несколько обескуражившей Паркинса, бросил взгляд в угол комнаты, где на верхушке массивного металлического шеста, закрепленного на раздолбанной крестовине, пол под которой был застелен старыми газетами, восседал Бруно, посмотревший на Шейна довольно неприязненно.

— …ни для попугая, — закончил Шейн свою мысль.

«Приехали», — подумал Паркинс.

— А поганая наша развалюха в самом что ни на есть забытом богом углу Суссекса — по-вашему, достойное место для африканского попугая?! — раздраженно бросил Реджи Паникер.

Шейн заморгал.

— Мистер Шейн, я прошу у вас прощения за грубость моего сына, — со вздохом произнес мистер Паникер, откладывая ложку в сторону, хотя в его тарелке оставалось еще больше половины.

Если когда-нибудь викарий и выговаривал своему единственному отпрыску за его постоянное хамство, то мистер Паркинс при этом, увы, не присутствовал.

— Мы все очень привязались к нашему Линусу и его пернатому другу. Поверьте мне, Бруно — существо в высшей степени примечательное. Он декламирует стихи, как вы сами уже могли услышать. Он поет. У него невероятные способности к звукоимитации, так что он несколько раз изрядно напугал мою супругу, когда передразнивал мою, признаюсь, излишне громкую манеру сморкаться.

— Что вы говорите! — восхитился Шейн. — Да, мистер Паникер, вы только не обижайтесь, но у вас тут, прямо скажем, не соскучишься! Тут тебе и розы, и мальчонка этот с попугаем.

Он разглядывал птицу, склонив голову чуть набок, почти под тем же углом, под каким обыкновенно смотрел на окружающий мир попугай Бруно.

— Значит, поет, говорите?

— Да еще как! Преимущественно немецкие песни, но порой можно услышать кое-что из оперетт Гилберта и Салливана. Насколько я могу судить, из «Иоланты». Первые несколько раз это было довольно неожиданно.

— Но ведь это все механическое повторение, да? Он ведь просто попугайничает. На то он и попугай.

Жиденькая, даже слегка натянутая, как показалось хозяину дома, улыбка Шейна давала понять, что он и сам не в восторге от своего каламбура.

— Или вам все-таки кажется, что он соображает? Помнится, я еще мальчишкой видел в цирке свинью, ученую, знаете, свинью, так вот, она из трехзначных чисел квадратный корень извлекала!