Околоноля [gangsta fiction] - [58]

45

Расследование давало результаты, Егор приближался к Мамаю, знал уже его обычай останавливаться в дачных посёлках к северо-западу от москвы, высылая снимать дома подставных через пять прокладок идиотов, снимал сразу три на разные сроки, заезжал иногда без охраны, чтоб совсем неброско, жил по дню или два, осматривался и переезжал на другой адрес, если что не нравилось. Если видел недобрый вещий сон, исчезал мгновенно. А так заживался по месяцу и несколько дольше, рыскал по москве, не особенно таясь, но резко, нигде не зависая, мельтешил у всех вроде бы и на виду, но в то же время неуловимо. Подбирал актёров и актрис, торговался с заказчиками фильмов, устраивал закрытые показы, проказничал, кутил. Был под рукой, был без пяти минут пойман, уже почти нежив. Но чем ближе Егор подходил к врагу, тем быстрее отдалялся от мечты уничтожить его.

И вот однажды от одинокой торопливой воскресной трапезы, какая в обычае у людей очень больных или очень несчастных, его отвлекли несколько подряд телефонных звонков и интернет-записок. Поиски завершились: это были последние биты нужной информации. Сложившись, они образовали картину, вернее, карту его последней войны. Он увидел точно, где прячется зверь, знал, как подобраться к месту незаметно, как бесшумно проникнуть в логово. Он представлял расположение комнат, ему были известны привычки жертвы и время, когда она будет беззащитна и готова к забою. Он решил, из какого пистолета выстрелит и куда выбросит тёплый ствол, дымящуюся улику преступного утоления страсти. Он выучил наизусть слова, которые Альберт должен услышать напоследок, которыми собирался мучить его, пока милосердная пуля не отключит эту трясущуюся тварь от страха и боли.

Путь был свободен, работа проста. И он знал, что ничего не сделает, никуда не пойдёт. Он доел остывшие пенне, потом до ночи пил сладкий чай и смотрел по никелодеону приключения губки Боба. Он не просветлел, а кажется, наоборот, помутился больше прежнего. Он не почувствовал облегчения, не почувствовал вообще ничего, кроме нежелания, невозможности убивать, мстить, томиться злобой, шипеть ненавистью, травиться яростью, обжигаться желчью и жестокостью. Он не сделался святым, как-то само всё кончилось. Не совесть остановила его и отвратила от греха, а плюшевая снотворная лень, навалившаяся на издёрганный мозг.

Будущее не предвещало любви, но и смерти там видно не было. Ничьей. Мамай тоже ходил там живой. Месть и смерть отменялись. Победили добро и свет.

Насмеявшись про спанчБоба до медовой зевоты, затихнув внезапно, как дитя, впервые за много месяцев собранный, сдержанный, слаженный — Егор уснул.

46

Под утро ему начал сниться безымянный гном, провожавший его до припаркованной у аптеки машины, в которой сидел Чиф, тогда, в первый день его чернокнижия, когда он шёл/шагал по москве в пропитанных кровью Фёдора Ивановича кедах, молодой, здоровый, красивый. Гном семенил за Егором, шествующим через пустую площадь сна куда-то неопределённо вперёд, отставал, догонял, обгонял, опять отставал и ныл, ныл:

— Дяденька, дяденька, не убивайте, я больше не буду.

— Сыну короля не пристало разговаривать с каким-то спанчБобом скверпэнтсом.[32] Тем паче, убивать его, — отвечал Егор.

— Take you me for a sponge, my lord?[33] — обижался гном.

— Именно! Пошёл прочь!

— Не убивайте, пожалейте!

— Прочь!

— Как же я пойду прочь, не уговорив, не упросив, не умолив вас, о дяденька, не убивать меня, — догонял коротышка.

— Прочь, — набирал скорость Егор, вдруг ощущая в изуродованной своей ладони летальную тяжесть десятизарядной стали.

— Не убивайте меня, пожалуйста, — бормотал режиссёр Мамаев, выползая на четвереньках из разваливающегося егорова кошмара на кованую ажурную лестницу грандиозного загородного дома. Егор проснулся и обнаружил себя преследующим Мамая и стреляющим из давно припасённого пистолета в его атлетическую спину, шёлковые в паровозиках и самокатиках трусы, в сдвинутые на затылок разодранные ужасом глаза и рот. Истребитель и истребляемый поднимались из гостиной, напоминавшей безобразно разросшийся мебельный салон с четырьмя каминами и двумя аквариумами, во второй этаж, как скоро ясно стало, в спальню. После каждого выстрела Альберт почёсывал пробитое место и, расчесав до крови, охал, похохатывал, чертыхался и просил не убивать. За ним тянулся широкий след какой-то тягучей слизи, и Егор, боясь поскользнуться, держался левой беспалой ладонью за облицованную поддельным песчаником стену.

Егор пришёл в себя окончательно и подумал: «Господи, что же я делаю! Я же не хочу делать этого, я хочу этого не делать!» Он вспомнил о своём лунатизме и о романе Набокова, спящий герой которого задушил свою спящую жену.

— Всё, как у Набокова, помните, Егор Кириллович, в «Лолите», — влезая в постель и копаясь в подушках, простынях, халатах, журналах, пижамах и одеялах, захрипел Мамаев.

— Нет, не в «Лолите», Альберт Иванович, это в другом романе у него, название запамятовал, там персонаж по имени Персон во сне… — возразил Егор.

— В «Лолите», в «Лолите», милейший мой Егор Кириллович, — настаивал режиссёр. — Там так же в спальне мистер Гумберт мистера Куильти…