Окнами на Сретенку - [146]

Утром, пока еще не было сильного зноя, я выносила коляску с Борей на солнышко, ставила Маринкину кроватку под вишни и начинала возиться у керосинки. Она у нас была одна, а готовить надо было отдельно завтрак детишкам, отдельно Изе, потом нагреть воду для стирки, потом готовить два обеда. Я не успевала как следует смотреть за ребятишками. Однажды утром Боря, любивший вставать и, ухватившись за козырек коляски, раскачиваться, опрокинул коляску, упал лицом в рыхлую землю у дома и молча стал глотать этот чернозем. Я очень испугалась за его животик — я даже не знала, долго ли он уже занимается этим делом и много ли съел. А Маринка в один из дней, пока я стирала, убежала куда-то через открытую калитку, и я не знала, в какую сторону бежать ее искать. Наконец мою дочку, с наслаждением жующую кусок черного хлеба, привела женщина из дома наискосок от нас: «Вы что же, не кормите свою девочку, что ли? Вошла к нам в дом и говорит: «Тетя, дай хлебца!»

Кроме ребят, на моем попечении была еще Динка — шоколадного цвета, с волосатой мордой дочь Пальмы, которую в свое время Исай отдал одному охотнику бесплатно с условием, что ему дадут потом щенка. Динка была шкодлива, в мать, но охотничий инстинкт у нее имелся: увидев на улице курицу, она делала стойку. Однажды она таки задавила цыпленка. Из наших детей она любила только Марину. Даже когда девочка опрокинула ее миску с едой и потом насыпала туда песку, Динка отнеслась к этому с пониманием. Однажды мы хотели за что-то наказать Маринку и поволокли ее к свинарнику, а Динка со страшным лаем и рычанием набросилась на нас с Исаем и чуть не растерзала. К Борьке она относилась с презрительным недоумением — что за принц такой, в коляске его катают. Один раз, во время общей прогулки, она поставила лапы на бортик коляски и заглянула под козырек — ее страшная морда так напугала Борю, что он до сих пор боится собак. По утрам я выводила Динку за калитку и слышала от прохожих замечания: «Во, мужа нет, так она кобеля завела. Да еще страшного какого!»

Исай ежедневно сразу после завтрака отправлялся в школу и ждал там, когда привезут хлеб. Иногда он возвращался только часам к двум. Хлеба выдавали определенную норму, и вообще с продуктами было плохо; наши мамы два раза присылали нам посылки. В тот год даже случился неурожай знаменитых поныревских яблок. На рынке продавали только мед, темный, гречишный, — вокруг поселка простирались бескрайние поля гречихи.

Оказалось, что Исай умеет готовить прекрасные вареники с вишнями. Делал он их очень обстоятельно, каждый вареник прокалывал в двух местах булавкой. К сожалению, только два раза он продемонстрировал мне свое искусство. А я так не любила готовить!

Хозяйский сын Коля, который от своего отца, боксера-вышивальщика, унаследовал художественную жилку, ездил в Курск сдавать экзамены в училище живописи. Когда он приезжал, то всегда сразу брал на руки Маринку и играл с ней. Но однажды Маринка напрасно искала и ждала его — он почти целый день просидел в уборной: что-то у него случилось с животом. На следующий день у него все уже было в порядке, и он снова уехал в Курск. А Мариночка к вечеру того дня заболела, температура у нее поднималась все выше, она стонала и металась в кроватке. Исай побежал за врачом — местной знаменитостью Адамом Статкевичем, в которого все поныряне верили как в Бога.

Было уже около одиннадцати часов. Я сидела у кровати Маринки и не спускала с нее глаз. И вдруг она полузакрыла веки, из-под них блеснули белки ее глазок, она словно потеряла сознание. Я так испугалась, сознавая свое бессилие, что выбежала на дорогу встретить врача. Но я не знала, с какой стороны его ждать, и бегала взад и вперед перед домом, вглядываясь в темноту. Почти через час после того, как Исай ушел, я наконец различила вдали две фигуры и бросилась им навстречу. Адам, молодой, деловитый и самоуверенный, ускорил шаги. Он осмотрел Маринку, но заявил, что ничего не может сказать, пока нет каких-нибудь других симптомов, лекарств тоже пока не велел давать, только прикладывать холодные компрессы к головке. С утра пораньше он обещал зайти снова. Утром стало ясно, что у Маринки плохо с животиком, правда, температура немного спала. Заболел и Боря.

«Я так и знал, что такая высокая температура может быть только от чего-нибудь инфекционного, — с гордостью сказал Адам Статкевич. — У них токсическая диспепсия. Вчера уже отправил в больницу Храповицкую с сыном, а перед этим Гольцову нашу с дочкой. Похоже, что эпидемия — у меня еще вызовы к другим детям. Поедете в больницу в Брусовое, я вам сейчас выпишу направление»[75].

После этого Исай долго ходил добывать подводу — Брусовое было километрах в восьми от Понырей. А я сбегала за водой и перестирала накопившуюся за утро большую кучу пеленок и простыней.

Наконец прибыла подвода, на которой был постлан небольшой стог сена, куда мы и уложили совсем ослабевших детишек. Мы сели рядом с возчиком и поехали. Жара стояла совсем невыносимая, без ветра, дорога шла все время через поле, под палящим солнцем, она была неровная, в ухабах, и за подводой чернело облако пыли, вскоре густым слоем покрывшей наши вспотевшие шеи и лица. Детишки, сначала хныкавшие, когда трясло особенно сильно, через некоторое время замолкли. Я то и дело оглядывалась, Маринку мне было видно, а Борю нет. Я попросила возчика приостановить лошадь, Исай слез и откинул пеленку, которой был прикрыт Боря. «Жив еще», — сказал он и снова накрыл его.