Окнами на Сретенку - [148]

Самыми мучительными были ночи — я могла лежать только на спине, и малейшее движение хотя бы пальцами ног страшной болью отдавалось в коленку, поэтому я совсем не могла спать. Днем я с черепашьей скоростью, держась за мебель, ковыляла по квартире. Ляля поехала в Ильинское и отказалась от дачи. Приехал из Понырей Исай и наконец довел меня до поликлиники. Оказалось, что у меня бурсит (воспаление коленной сумки), мне назначили курс лечения токами УВЧ, от которых постепенно становилось все легче, хотя побаливала коленка еще до самой осени. Пришла меня навестить наша заведующая кафедрой Дина Авраамовна Старцева (по прозвищу Динетта), очень своеобразная, с причудами, женщина лет пятидесяти. Она принесла с собой большой букет цветов, но не передала его мне, а села с ним на стул. Завязалась натянутая беседа. Я предложила ей чаю, но она наотрез отказалась, даже покраснела почему-то. Вдруг она сказала, что торопится. «А эти вот цветы — вам от всей нашей кафедры», — и она положила букет на письменный стол, попросив меня проводить ее до двери. Когда я вернулась и взяла цветы, чтобы поставить их в вазу, из букета выпал конверт. В нем лежало 400 рублей и открыточка, подписанная всеми моими коллегами. Так вот почему Динетта так странно себя вела! Я села, и у меня полились слезы благодарности и умиления.

Исай, отработав положенные два года, насовсем уехал из Понырей. В Москве устроиться на работу он не смог и опять отправился на Север, в Аян. Там он прожил еще два года. Но и до его отъезда стало ясно, что мы понемногу расходимся все дальше.

Лето мы с мамой и ребятишками пробыли в Москве. Когда я смогла, все еще прихрамывая, ходить на более далекие расстояния, мы несколько раз на целый день уезжали на ВСХВ. Там всем нам было очень хорошо.

Между прочим, к тому времени на моей старой работе произошли большие изменения, о которых я узнавала от Тани. Институт востоковедения в Сокольниках был ликвидирован. Большинство преподавателей, и Тяню в их числе, перевели в Институт международных отношений (МГИМО), очень немногие попали в Университет на факультет восточных языков, а кое-кто вовсе никуда не был определен. Таня рассказывала мне, сколько в связи с этим на кафедре было интриг и слез.

Мой мучительный сон про одиночество больше не появлялся.

Бузланово

1956 год примечателен тем, что в то лето я впервые попала в деревню Бузланово, где с тех пор бываю почти ежегодно. Была уже середина июня, когда я вдруг надумала снова снять дачу и поехала по старой привычке в Ильинское. Но оказалось, что там нельзя пускать дачников — рядом была правительственная трасса, да и купаться в Москве-реке теперь уже категорически запретили из-за близости Рублевской водопроводной станции. Женщина, в дом которой я зашла, посоветовала попробовать найти дачу в Бузланове и показала, как пройти туда: в гору, потом через лесок, а там еще полем километра три. Я пошла и с первого взгляда влюбилась в эту деревню. Даже сейчас, когда место это затоптано, загажено и безвозвратно искорежено, я никак не могу разлюбить его, как верная жена — своего покалеченного и контуженного мужа-ветерана.

В этой деревне было все — поле, прекрасные разнообразные леса с грибами и ягодами, веселая речушка Липка, в одном месте запруженная, так что образовалось озерцо. Место это не могло надоесть, потому что от деревни во все стороны лучами расходились дороги, всего около двенадцати, и каждая вела в другое место да еще пересекалась не одной тропой. Это были дороги в Ильинское, в Совхоз, в Александровку, через Хлебниковский лес к опушке, там же просека к речке, дороги Петровская, Дмитровская, Степановская (по названиям тех селений, куда она вели), путь вдоль опушки и берега запруды, дороги «Собачий Гриб», «Машкин путь», дорога в солдатский лагерь, в Никольское и в орешник. Про эти дороги и места, куда они ведут, я узнавала постепенно в последующие годы, а в первый раз мне понравилось расположение Бузланова. Однако избы, тогда еще без многочисленных веранд и пристроек, были уже сданы, и я дважды тщетно прошла по обеим улицам из конца в конец, пока одна женщина не предложила мне холодную комнатушке в доме своей дочери. Дочь ее, счетовод Зина, и ее муж, шофер Коля, были на работе. Домик стоял в глубине между другими участками, за магазином, его и не видно было с улицы. Пришел на обед хозяин, и я сняла эту комнатку за 450 рублей.

Мне хотелось, чтобы мама отдохнула от нас и пожила в Москве одна. Так мы и устроились, но она все-таки раз в неделю приезжала и привозила нам кое-что из продуктов. Путь на дачу был тогда совсем неудобный: автобус отходил от метро «Аэропорт», потом минут сорок езды до Ильинского (или Александровки), да еще идти три километра. Лето было дождливое и прохладное, ребятишки еще довольно маленькие, так что приходилось всюду таскать их с собой — в магазин, вечером за молоком, которое мы брали у одной женщины (тогда в Бузланове еще держали коров, и было стадо голов в десять). Прогулки мы в тот первый год совершали лишь недалекие: ну-ка посмотрим, ребятки, куда ведет эта дорожка… Мариночка в то лето была уже довольно самостоятельной девочкой. Борик, хотя ему было уже почти три года, еще почти не умел говорить. Тянет меня за платье: «Мама! Мама! Мизя! Мизя!» На тропинке перед домом извивается дождевой червяк, а Борик подумал, что это змея.