Окнами на Сретенку - [147]

До больницы мы добрались часам к трем. Это был бывший помещичий дом из красного кирпича, с высокими ампирными окнами. Здание стояло на холме над широким оврагом, на другой стороне которого раскинулась деревня Брусовое. У въезда стоял столб с керосиновым фонарем, под ним — охапка сена для лошадей. Перед домом росли два очень толстых старых вяза и кусты сирени. Нас сначала повели в каменное строение, какое-то подобие бани. Всю нашу грязную одежду сложили в мешок, и нам велели помыться. Это было довольно трудно сделать, потому что детишки от слабости не могли даже сидеть и с лавки бы упали, а пол был каменный. Кое-как я все-таки помыла их в лоханке и сама ополоснулась. Нам выдали длинные рубашки и пеленки и повели нас в дом, в большую палату, где уже находилось несколько женщин с детьми. Нам выделили две койки в середине помещения. Палата была очень чистая — свежевыкрашенные белые окна и двери, голубые стены, после зноя снаружи казалось даже прохладно. Окна палаты выходили в большой яблоневый сад. Электричества в больнице не было, несложные операции и прием родов совершались при керосиновых лампах.

Первую ночь мы провели очень неспокойно. Я сдвинула обе кровати и уложила ребяток поперек, боясь, как бы они не упали. Но, как только я немного задремала, Боря шлепнулся на пол, перебудив всех своим криком. Потом я в последний момент подхватила Маринку. Ребята лежали так неспокойно, что пришлось мне совсем не спать. На следующий день, на наше счастье, из палаты сбежала одна девочка лет двенадцати, и я перешла на койку у стены близ окна. Впредь я ложилась с краю и клала детишек к стене — падать уже было некуда.

В больнице этой было всего два врача, муж и жена среднего возраста, он — хирург, она — терапевт и гинеколог. Они жили в обвитом жимолостью домике рядом с больницей, при домике был большой сад, огород, и все утопало в пестрых цветах.

По утрам и вечерам нам раздавали лекарство — тогда как раз появилось новое средство, синтомицин, им и лечили ребятишек. Температура у них вскоре спала, но понос не прекращался. У всех других матерей были дети старше моих, от трех до шести лет, и они сами за ними стирали, если что-нибудь пачкалось, я же не могла помочь нянечкам, потому что нельзя было оставить Борю. Нянечки не роптали, но пеленок грязных у меня было много, и мне было очень неловко. Угостить нянечек мне было нечем.

Мои соседки по палате обычно после обеда брали привезенные из дома подстилки и одеяла и рассаживались со своими детьми под яблонями. Я, когда ребята мои немного окрепли, иногда тоже выходила с ними прогуляться. Борю я брала на руки, а Маринка топала за мной, крепко держась за мою длинную рубаху.

Пациентов в больнице было много. В коридоре недалеко от нашей палаты страшно стонала по ночам пожилая женщина, умиравшая от рака. Ей делали уколы морфия, но это уже не помогало. «Убейте меня, — просила она слабым прерывающимся голосом, — ну дайте что-нибудь, чтоб умереть…» Сердце разрывалось от этих стонов. Были и хронические больные, большинство из них — ходячие. Около дома всегда бродило несколько мужчин с палочками: очевидно, эти больные страдали от полученных еще в войну ранений. Как-то ближе к вечеру, когда жара немного спала, все ходячие больные и я с ребятишками расселись на высоком крыльце бокового входа, и был устроен концерт. Врач притащил из своего дома баян и пел русские народные песни, потом баян взял один молодой парень и стал играть «цыганочку», и врач долго лихо ее отплясывал, заслужив бурные аплодисменты пациентов.

Кормили в больнице отвратительно. Я не помню, чтобы давали что-нибудь помимо манной каши, всегда полной твердых комков, но, наверное, в обед давали еще и какой-нибудь суп. Я усаживала своих ребят рядом со мной на койке, одного справа, другого слева, ставила себе между коленями миску и по очереди подносила им по ложке. Им это нравилось. Все другие женщины в палате вообще не ели больничной еды, только чай пили. Им ежедневно приносили что-нибудь из дома, а тем, кто был из Понырей, передавали через шоферов и возчиков. Одной мне не то что еды, даже записочки ни разу не прислали. Только когда нас должны были выписать, Исай передал через человека, что назавтра приедет и заберет нас. Он приехал на грузовике. Захватить для нас чистую одежду он не догадался, и нам пришлось надеть то пропотевшее и пропитанное черной пылью, в котором приехали. Почему-то мне вдруг стало жаль покидать больницу…

Вскоре после этого мы вернулись в Москву. Маринка совсем поправилась, а Борин животик пришел в норму только месяца через два после нашего возвращения.

1955 год

Ляля уговорила меня вместе снять дачу на лето, чтобы обошлось дешевле. Мы поехали в Ильинское, туда теперь ходил автобус от метро «Сокол», и быстро нашли подходящий дом, но пожить в нем нам потом не пришлось. Как-то в конце мая я возвращалась вечером от Тани Барышниковой, которая жила теперь на Подсосенском переулке, и меня сшиб велосипед, на котором сидело сразу трое подростков. Меня отшвырнуло в сторону, я разбила коленку и оцарапала руки, очки с меня слетели и разбились вдребезги. Меня подняли, мальчишек задержали, хотели пойти за милиционером, но я сказала, что ничего не надо и я сама дойду до троллейбуса. Коленку я обвязала платком, дома промыла ранку и думала, что все быстро пройдет. Но на следующее утро я не могла согнуть ногу, и дальше стало еще больнее. Фира Соловей из нашего дома довела меня до такси и повезла через площадь в больницу, но там отказались осмотреть мою ногу, потому что, хоть это и была травма от уличного происшествия, надо было прийти к ним сразу, в тот же вечер. Фира, сама врач, шумела, требовала, но безрезультатно. Только прививку от столбняка сделали.