Окна во двор - [18]

В Канаде я стал сам не свой. Эта страна разоблачила нас всех, сняла маски или, того хуже, содрала кожу. Но самое главное, она показала, какой идеализированной глянцевой картинкой выглядела моя семья в России – в той обстановке, в хрущевке, в тесной квартире, где хуже всего смотрится глянцевость, Слава и Лев казались мне образцовыми партнерами, примером настоящей любви, как будто именно окружающая убогость подчеркивала трепетность их отношений. Казалось, они были идеальными, а в те редкие дни, когда ругались, спорили, раздражали друг друга, как будто становились более земными, менее совершенными и в этом несовершенстве нравились мне еще больше. Теперь, в глянцевой стране, в светлой квартире, где повсюду мебель из «Икеи», они вовсе не напоминали счастливую пару. И чем дольше я наблюдал за модификацией их любви, тем явственней понимал, что это не они изменились. Это я изменился.

Я взрослел и вместе с тем учился слышать то, что не сказано прямо, и видеть больше, чем пытаются показать. Я понял, что есть вещи, которые выглядят дороже, чем стоят на самом деле, и одна из таких вещей – отношения моих отцов. Теперь я мог вспомнить сотни проявлений этой дешевизны, которые наблюдал еще в детстве: презрительное отношение Льва к Славиной профессии («Эти твои рисунки…», «Ты всего лишь художник, а я…»), которое теперь переросло в комплексы, в злость из-за необходимости быть финансово зависимым от какого-то там «рисоваки». «Рисовака» – еще одно слово из лексикона Льва, которое он прикрывал напускной шутливостью. В детстве оно меня смешило, я тоже один раз сказал Славе: «Ты же рисовака», но он не посмеялся в ответ, он попросил не говорить так больше никогда. Я больше не говорил, а Лев – говорил.

Они были замкнуты друг на друге, погруженные в свой личный мирок, и никого туда больше не пускали. Те редкие люди, появляющиеся на пороге нашего дома, были одноразовыми; стоило им уйти, как Лев распалялся в критике: «Эти тупые, эти скучные, чем они занимаются, у них даже нет образования, о чем с ними разговаривать…» У них не было ни общих друзей, ни собственного круга общения, как мне казалось тогда. Теперь, выходит, в праве на друзей они были неравнозначны.

Иногда я замечал, как впитал их паттерны поведения: у меня не было друзей в России, не появилось их и в Канаде. Кто бы со мной ни говорил, я думал только одно: «Он тупой, он скучный…» Я чувствовал себя частью этих отношений, частью треугольника, где я – вершина, а родители – мое основание. Они основа всего во мне. Может, поэтому я привел Ваню, я хотел сломать эту фигуру, хотел сделать квадрат – он более здоровый, в квадрате как будто все взаимосвязано и справедливо, в квадрате все стороны и углы равны. Чертова евклидова геометрия, это не сработало, Ваня стал всего лишь точкой на плоскости, сам по себе – один, и мы сами по себе – втроем.

Вот о чем я думал в ту ночь, когда ко мне не шел сон. Мысли перемешивались с периодическими приступами паники, тогда я вставал и дышал в окно, потом снова ложился.

Ненавидел того Мики, который скурил второй, а не сохранил его на будущее.

Дождавшись семи тридцати, я оделся и, открыв окно, выбрался наружу – мы жили на первом этаже. Я отправился на поиски кофешопа и шел по улице, пока не увидел вывеску с узнаваемым изображением узких зубчатых листьев конопли.

За прилавком стояла молодая девушка в белой рубашке, а за стеклом, под ее руками, стояли какие-то банки и выпечка.

Когда я подошел ближе, девушка вопросительно глянула на меня, и я сказал:

– Мне травы.

– Можно ваши документы, пожалуйста?

– Я их забыл.

– Извините, тогда я не могу осуществить продажу.

– Да мне восемнадцать, правда.

– Продажа только с девятнадцати лет. – Девушка указала на табличку со знаком 19+.

Я удивленно посмотрел туда – никогда не видел такого возрастного ограничения. Как странно.

Пока я в раздумьях стоял на крыльце, мимо меня постоянно ходили туда-сюда какие-то люди: взрослые мужчины и женщины и одна пожилая дама в розовом плаще. Именно она потом подошла ко мне и спросила:

– Дорогой, тебе купить?

– А? – Я не сразу понял, о чем она.

Разглядев ее поближе, я невольно подумал, что она вполне может быть чьей-нибудь бабушкой – такая самая обыкновенная, с морковными волосами и очками с толстыми линзами.

– Тебе не продают? Я могу купить.

Я удивился и зашарил в карманах в поисках денег.

Бабуля скрылась за дверьми кофешопа и не появлялась минут двадцать. Я уже подумывал уйти, потому что начал замерзать. Потом она вышла, на ходу заканчивая какой-то рассказ, – и мне стало ясно, что все это время они трепались с продавщицей. Увидев меня, бабуля удивилась, будто забыла, что я ее жду.

– Сейчас, сейчас. – Она извлекла из тряпичной сумки пакетик со странными грязно-зелеными шариками.

– Спасибо большое, – поблагодарил я, убирая пакетик в карман.

По дороге домой я покурил и, под удивленный взгляд соседа-китайца запрыгнул через открытое окно обратно в комнату, лег в постель и заснул как убитый.

Проснулся днем, когда на часах было почти два. Поднялся, прошел в ванную, посмотрел на себя в зеркало: бледный, лохматый, с мешками под глазами. Но самочувствие было лучше, чем внешний вид: впервые за долгое время я по-настоящему выспался.