Окна - [3]

, понял? Пять лет по этому делу… В Москве где живешь?

— На Красной Пресне.

— На Пресне?! Да мы с тобой земляки! Пересылку там знаешь? Цела пересылка-то?

Я не знал. Тут он полез в карман и достал оттуда бутылку.

— Держи, студент. Давай за пересылку. Чтоб она сгорела… Начальник, за компанию?

Шеф отказался. Он вообще молчал, пока мы говорили. Мы хотели взять еще пиво, но шеф наконец не вытерпел, поднялся.

— Вы идете? — спросил он.

Я тоже встал.

— Ну, давай, прощай. Не сердись, начальник… Привет там, на Пресне. А ты приезжай! Через год, через два, когда захочешь… Знай, что у тебя здесь друг. Я-то здесь еще побуду… Мне здесь нравится. Я теперь здесь ударник, на бульдозере, — подмигнул парень. — Ну, давай!

Мы пошли, я обернулся.

— Ты меня всегда здесь найдешь, — крикнул он.

Шеф молчал и, кажется, был недоволен. Но я такие разговоры люблю. И парень мне понравился…

2. Охотск

Охотск стоит на косе, и попасть в него из аэропорта можно два раза в сутки, по приливу. Мы прилетели после обеда. Был полный отлив, и мы ждали — сначала в аэропорту, а потом на пустынном берегу, куда нас привез автобус. На берегу лежала старая железная баржа и стоял небольшой домик, где можно было спрятаться от ветра. Шеф пошел в этот домик и сел там со своей английской книгой. Я снес туда наш мешок со снаряжением и вышел посмотреть, как идет прилив.

Впереди и далеко в обе стороны была вода, и нельзя было понять, где море. День был пасмурный, и, несмотря на то что было еще рано, быстро садился туман. Дальние холмы и поселок на том берегу едва виднелись. У самой воды стояли люди, и я подошел к ним. Кто-то сказал: «Сопки задурели, дождь будет». Действительно, скоро начался дождь, но небольшой — редкие капли летели по ветру почти параллельно земле. Я пошел в домик, достал плащ и вернулся: приятно было стоять здесь, на ветру, среди незнакомых людей, слушать, как они разговаривают, запоминать новые слова…

Я спросил, в какой стороне море, и мне показали туда, откуда сейчас дул ветер и так быстро прибывала вода. В той стороне были какие-то постройки, и я думал, что это Охотск, но мне объяснили, что там остров и рыбозавод, а сам Охотск левее, но его не видно из-за тумана.

Наконец показалась дорка, она шла очень неровно.

— Меляка́ хватает, — сказал кто-то.

— Сейчас плоскодонка — и та меляка хватает, — тотчас отозвались ему.

Мы погрузились, но тронулись не сразу. Дорка теперь огрузла, и мы ждали, когда вода поднимется еще немного. Потом мы плыли, и навстречу нам попадались другие дорки, в которых тоже были люди, и мне понравилось, как они приветствовали друг друга. Они не кричали и не махали руками, а только молча поднимали согнутую в локте руку, раскрытой ладонью к себе. И мне казалось, что за один такой жест можно полюбить место, о котором еще ничего не знаешь.

Пока мы плыли, быстро темнело, и по Охотску мы шли уже в темноте…

Охотск стоит на галечнике. Галькой усыпаны улицы, а в некоторых местах она лежит большими кучами, как будто ее специально навозили сюда для строительных работ. Ночью, когда еще не спишь, и слышишь все звуки, и кто-нибудь проходит по улице, кажется, что под окнами перемешивают гигантское домино.

В Охотске мы жили сначала в гостинице, а потом на квартире у армянина Гриши. Гриша был директором магазина. Среди немногих книг имелся у него уголовный кодекс, где статья о злоупотреблении служебным положением была особо обведена карандашом.

По вечерам они с шефом говорили о жизни. Они спали в одной комнате, а я в другой, и, лежа за перегородкой, я слышал, как они разговаривают. Гриша продавал дом и собирался на родину, и каждый вечер он говорил об этом. «Там тепло — так? Фрукты — так?» — объяснял он, и я представлял, как шеф, отложив свою книгу, слушает его внимательно и кивает головой. Но я был уверен, что, если бы в Гришиной голове что-нибудь соскочило и он бы сказал: «А зачем я туда поеду? Здесь туманы — так? Ветер — так?», старик все так же внимательно слушал бы его и так же кивал головой. Но не потому, что он не различал того, что ему говорили — просто он всегда со всем соглашался. Делал он это, как я подозревал, исключительно вследствие своей мудрости и доброты. Первое время, когда меня это забавляло, между нами происходили такие диалоги.

— А не обуть ли нам сапоги? — говорил я перед маршрутом. — Дождь будет.

— Что ж, сапоги так сапоги, — откликался старик.

— Черт с ним, с дождем, — говорил я, выждав некоторое время и как бы для себя. — В ботинках легче.

— Пожалуй, что легче, — соглашался старик.

Мы обували ботинки и шли на «Кавказ»…

«Кавказом» здесь называлась невысокая гряда километрах в десяти от Охотска. Мы ходили туда раза два. Я вспоминаю теперь, как мы пошли через поле, чтобы сократить дорогу, и попали в болото, и старик говорил серьезно: «Приказываю вам идти за мною след в след», — и как это было смешно, а еще смешнее было то, что метрах в ста от нас была отличная дорога и шла она к этой гряде, но мы брели по болоту параллельно дороге до самой гряды. Но в этот раз шеф нашел что-то интересное, и мы отобрали две пробы.

В другой раз я предложил идти по берегу моря, я мы пошли по берегу, по узкой и твердой полоске песка между водой и галькой. Отмель начиналась далеко в море, и там вставали большие черные валы. Они казались неподвижными, и все море за ними было неподвижным, как панорама с нарисованными у горизонта рыбацкими лодками. Только у берега плескались мелкие обесцвеченные волны. Они заливали подошвы сапог, и я чувствовал, как песок осторожно уходит из-под ног вместе с водой.