Окна, открытые настежь - [37]

— Трудно что-нибудь сказать, поговорив один раз с человеком, — смутился Виталий.

— Но ведь о моей маме ты сразу сказал, что она тебе очень понравилась! А ты ее тоже видел всего два или три раза, — настаивала Женя.

— Ей-богу, Женька, ты ставишь меня в неловкое положение, — выкручивался Виталий, — я ведь не какой-нибудь психолог…

— А все-таки? — требовала она ответа, который казался ей сейчас очень важным.

— Как тебе сказать, — неохотно ответил Виталий, — конечно, я могу ошибиться… Он мне показался… не особенно искренним.

— Папа?! — возмутилась она. — В чем же это выразилось?

— Видишь… Ты уже сердишься. Давай лучше отложим этот разговор, пока я получше с ним познакомлюсь.

— Нет, нет, говори, пожалуйста, сейчас, — волновалась она. — Я не буду перебивать тебя.

— Хорошо. Я скажу, — собрался с духом Виталий. — Тут даже не в искренности дело… Я неточно выразился… Скорее это какая-то непонятная озлобленность, которую он носит в себе. В общем так: он спросил, почему мой отец после свадебной вечеринки ни разу не зашел. Я ответил, что он был занят в институте, а сегодня хотел со мной зайти, но случайно достал билет в филармонию на концерт Рихтера и не мог удержаться от соблазна. Тогда твой отец как-то недоброжелательно ухмыльнулся и сказал: «Д-да, интеллигенции, конечно, надо культурно расти» — или что-то похожее. Может быть, я и не обратил бы внимания, если бы меня не возмутило вообще такое ироническое отношение к людям, любящим поэзию, живопись, музыку больше, чем футбол или выпивку. Откуда такое у Омеляна Свиридовича? Он почти ровесник моему отцу, он тоже с высшим образованием, сын у него молодой ученый, дочь… В общем, понятно. А послушать его, получается, будто бы в филармонию ходят только избранные, а для него это, мол, недоступно. И в то же время к Захару, который, как я понял, филармонию не посещает, он относится свысока, даже мне, новому в доме человеку, шепнул, когда Захар высказывал свое мнение о событиях в Конго: «Нахватался с чужих слов… Темнота!»

— Нет, это у тебя просто случайное предубеждение, — сказала неуверенно Женя. — Да и все, что ты говоришь, ничего не объясняет… Не нужно даже ничего знать. Достаточно только логически мыслить, чтобы твердо сказать: не было у Бориса никаких веских причин…

— Значит, ты допускаешь, что Борис мог оклеветать отца сгоряча? — перебил Виталий.

— Нет. Никогда! — уверенно ответила Женя и сникла.

Виталий прошелся по комнате.

— Я бы с этого и начинал, с твоего «никогда», — сказал он, уже не сожалея о том, что Женя вытянула из него мнение об Омеляне Свиридовиче. — Только пойми меня правильно… Конечно, лучше всего дождаться Бориса и обо всем расспросить. Но уж раз зашел такой разговор… ну, психологический, что ли… позволь и мне пофилософствовать.

Я понимаю тебя, когда ты говоришь, что не ждешь никакого прояснения даже от приезда Бориса. Ты говоришь так потому, что заранее отбрасываешь возможность настоящей вины и отца и брата. Однако… между ними произошла ссора… разрыв… И приходится не только роптать на судьбу, но и анализировать. Может быть, я ошибаюсь… То, что я скажу, мои собственные мысли. Я их не вычитал ни из учебника психологии, ни из юридических кодексов… Просто я постарался представить себе: перед нами два полюса — обвиняемый и обвинитель. Пусть обвиняемый в нашем представлении самый честный, порядочный человек. Но все-таки можно допустить мысль, что, если он случайно ошибся, споткнулся, совершил преступление и сам еще как следует не осознал этого, он, защищаясь, может пытаться найти себе оправдание. Так, между прочим, вел себя я, когда отец ругал меня за роман с женщиной, о котором я говорил тебе. Я почти точно знал, что он прав, что нельзя играть чужими чувствами, оправдывая это чем бы то ни было, но мне до того не хотелось быть виноватым, что я злился на него, обвинял в примитивности, сухости, непонимании жизни… Можно ли за это считать меня неисправимым пошляком? Думаю, что нет. Но, будучи, в общем, человеком порядочным, я все-таки изо всех сил сопротивлялся! И это объяснимо, понятно.

А вот о б в и н и т е л ь — тут картина иная! Если он безупречно честен, добр и справедлив, невозможно себе представить, чтобы он первый, с кондачка, необдуманно взял бы да и облил грязью ни в чем не повинного человека. Ведь он наступает. Поэтому на него ложится в тысячу раз бо́льшая ответственность, чем на того, кто вынужден защищаться. Одна только мысль о том, что можно опорочить, оскорбить человека невинного, заставляет честного обвинителя сто раз отмерить, чтоб один раз отрезать. В данном случае роль обвинителя… роль инициатора спора, как я понял, взял на себя твой брат. Отец чем-то с ним поделился, а тот его обвинил, оскорбил… Даже я, который должен был высказать свои впечатления от встречи с Омеляном Свиридовичем не ему, а тебе, испытываю угрызение совести: ведь ты заставила меня высказывать самые случайные, не проверенные жизнью мысли о нем. А как же Борис? Он-то говорил не о ком-то, а о своем любимом отце, да еще и прямо в глаза.

Вот я и думаю: либо твой брат легкомысленный, жестокий мальчишка, бросающий бездумно оскорбления родному отцу. Либо он законченный клеветник. Либо третье: он прав.