Окна, открытые настежь - [30]

Людей все прибывало. Перед самым началом прибежал староста кружка, инженер из бюро главного конструктора, начинающий поэт Геннадий Кошкин. Он должен был читать в присутствии Вербового свои новые стихи и очень волновался. Женя тоже волновалась за него, советовала Кошкину, что именно надо читать. Потом она с Вербовым села за стол президиума, Виталий устроился в предпоследнем ряду.

— Лучше бы Миронца выпустили, — услышал он за спиной шепот, — у Миронца техника не такая, как у Кошкина, зато формализма нет.

— Это еще неизвестно, что Вербовому понравится. Может, он сам формалист, — возразил другой.

Кошкин вышел на трибуну и пересохшими губами объявил:

— Из цикла «Современные признания».

Первое стихотворение сразу настроило Виталия против молодого поэта. Хоть там и повторялось без конца слово «люблю», стихотворение, посвященное заводу, было сухо, как правила уличного движения.

Люблю твои звоны и гомоны,

Отблески, блики и сполохи,

Не двери — доспехи кованые,

Не печи — хоромы Молоха…

Все аплодировали. Вербовой тоже похлопал в ладоши. Женя сияла, хоть Виталий мог дать голову на отсечение, что стихотворение ей не понравилось. Потом Кошкин прочитал несколько сатирических стихотворений, разоблачавших махинации очковтирателей. Он написал их в форме басен. Эти стихи были чуть получше, но смеяться не хотелось.

— Интимное! Интимное! — закричали девушки из первого ряда. — О любви! О любви!

Кошкин покосился на Женю и проскандировал воркующе:

Чувств горячих, пьянящих протянуты струны

От сердец к глазам, от сердец — к рукам…

Может, так вот и Еве — влюбленной и юной —

В райских кущах когда-то приснился Адам!

Девушки из первого ряда неистово аплодировали. Женя попросила высказаться. Никто при Вербовом не хотел говорить: все ждали его слова. Вербовой выступил. Что-то похвалил, что-то поругал, отметил некоторую сухость, некоторое отсутствие вкуса, а больше всего «раздраконил» интимную лирику за влияние акмеистов. Когда тот закончил, Виталий порывисто поднял руку:

— Дайте мне.

Он не собирался выступать так резко. Его вдруг прорвало (с ним такое случалось иногда). Не выбирая слов, он сказал все, что думал.

— Для чего существует поэзия? Для того, чтобы будить мысли и чувства… А какие мысли, какие чувства будят стихи товарища Кошкина? Абсолютно никаких. Неужели товарищ из Союза писателей не понимает этого? Понимает отлично. Зачем же тогда эти скидки на молодость? Или на рабочую профессию? Читателю наплевать — за письменным столом сидит автор или за конструкторским. Читателю нужно искусство. А товарищ Вербовой боится сказать об этом в глаза молодому человеку, из которого, может, никогда и не получится поэт. Ну что есть хорошего в заводских посвящениях Кошкина?

— А версификация? Техника? — крикнул худущий блондин, который все время стоял, подпирая плечом дверь. — Форма у него высокая?

— Разве можно сказать о моторе, что он хорош, потому что имеет прекрасный внешний вид, если он не является двигателем? Это же не мотор будет, а макет…

— Примитивное сравнение! — не выдержал Кошкин.

— У Тараса Шевченко в знаменитой строфе «Реве та стогне Дніпр широкий», между прочим, рифмуется «завива» и «підійма». Но никто не замечает, потому что это гениальная поэзия… И вообще, чего стоит голая поэтическая техника в наше время, когда существуют кибернетические машины, которые выдают на-гора́ стихи куда более совершенные, чем у товарища Кошкина!

— Прочитайте нам что-нибудь свое, Василий Петрович, — попросила Женя Вербового, чтоб хоть этим остановить Виталия. В глубине души она была с ним согласна, но ей почему-то ни за что не хотелось соглашаться с Виталием: слишком уж он безапелляционно все это говорил.

Все дружно захлопали в ладоши. Вербовой неожиданно для Виталия сразу же согласился.

— С радостью, — сказал он. — Только не знаю, что именно.

Он заметно волновался. Даже немного побледнел. Виталий был уверен раньше, что такие опытные литераторы, как Вербовой, уже давно не волнуются перед выступлениями.

— Стихотворение называется «Ода солнцу», — сказал Вербовой. И стал читать из блокнота.

Виталий с удовольствием, но без волнения слушал элегические строки. Все в природе любовалось солнцем: дремучие извечные леса, куда проникало оно, разгоняя тьму; огромные города, в которых равно отражали его и зеркальные окна дворцов и окошки лачуг; голуби на бульварах; ядовитые змеи, что грели свои узорчатые спины… А больше всего радовалась, встречая солнце, босоногая ватага ребятишек. Маленьким зеркальцем они пускали по сторонам неуловимых солнечных зайчиков…

И когда Виталий заслушался, убаюканный музыкой слов, произошел взрыв. Тот же ямб, не нарушенный ни одним ритмическим перебоем, вдруг ощетинился, стал угрожающим:

О Солнце! Ты светило равно всем:

И сизым голубям, и черной кобре,

Что в ласковом тепле твоих лучей

Вынашивала яд смертельный. Годы

Ты пригревало сытых и голодных.

Всесильных и бесправных. Злых и добрых.

Убийц и жертвы их. И все считали,

Что это равнодушье — справедливость.

Поклонимся и мы тебе за щедрость,

За то, что после ночи нам даруешь

Надежды рдяной утро. Но позволь

Вмешаться нам в дела твои, светило,