Окна, открытые настежь - [23]
«Все-таки надо любить. Без любви это самоубийство», — вдруг открыл для себя Виталий истину тысячелетней давности, уверенный, что именно ему принадлежит приоритет открытия.
— Как? Ты не допил еще первую рюмку? — удивилась Тоня. — Ну, значит, и не надо. Ты же с работы, устал… Хоть и слабенькая наливочка, а голова у меня закружилась. Наверно, с непривычки. Я ведь только с тобой…
— Знаешь что, Тонечка? Не будем поминать друг друга лихом. — Он сам удивился, как у него это вышло просто, спокойно (давно бы так!). — Выпьем, Тоня, за счастливый конец.
— Как ты сказал? — не поняла она. — За… конец?
— Да. За разлуку. Нам надо расстаться, Тоня.
— Ты… сейчас должен уйти?
— Нет. Навсегда, — его голос задрожал. — Я говорю… навсегда.
Вот теперь она поняла. Но она не хотела понимать и, все еще держа бокальчик, переспросила:
— Как это так? Объясни, объясни…
— К чему лишние слова? Ты замужняя. Нельзя же так вечно… Что случилось — то случилось. Мне больно. Я влез в чужую семейную жизнь. Не знал, что будет так больно. И вообще…
— А почему именно сейчас ты надумал? Почему не через месяц, не через год, почему сейчас? Ты… влюбился в другую? Разлюбил меня?
Виталий молчал.
— Ты молчишь? Говори: влюбился?
Он был готов к ее слезам, просьбам и проклятьям — ко всему. Но она не уронила и слезинки. Смотрела на него непонимающими глазами, и в глазах этих он не заметил ничего, кроме боли. Силы не было выдержать этот взгляд. Виталий обнял ее осторожно за плечи. Она, инстинктивно ища спасения в том, что он приласкал ее, прижалась — беспомощная, доверчивая. Сделав над собой усилие, отстранила его рукой:
— Иди. Что же ты стоишь?
Он не тронулся с места. Мог ли он оставить ее в таком состоянии?
— По-моему, я имею какое-то право? — спросила она побелевшими губами. — Я должна знать… Разве это возможно? Любил, любил, вдруг — на тебе, разлюбил… Ну пусть другая. А почему же ты молчал? Пришел сюда сегодня… Целовался со мной… Для чего? Господи боже мой! А я еще морочила себе голову английским языком!
Искреннее горе и глубокая обида, как порыв ветра с дождем, смыли с ее лица ординарность, и оно до неузнаваемости изменилось. Ее растерянность была правдой. И отчаяние было правдой. И вся она была освещена правдой.
«Такой Тоне я не смею солгать, — сказал себе Виталий. — И если она спросит…»
Она, конечно, спросила:
— Скажи… все это время… весь год… ты… любил меня?
Сначала он еще раз ответил сам себе: «Все у меня с нею было наигранным, временным, двойственным. Пусть же хоть прощание будет честным».
— Нет. Не любил.
Злость перекосила ее лицо.
— Ты… ужасный! Ты сам не понимаешь, какой ты… Вон! Убирайся вон! — И расплакалась злыми, отчаянными слезами.
«Мне следовало этого ожидать, — хмурился Виталий, стоя под дождем на трамвайной остановке. — Пожалуй, не надо было говорить…» Да нет же… Какие могут быть сомнения, если он не мог ей сказать иначе? И не только потому, что не любил Тоню. Он никогда раньше не любил. Никого на свете. Он любил только Женю.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Крамаренко закурил и с папиросой в зубах стал одеваться в непривычный для будней парадный костюм. Крахмальный воротник сорочки немного резал, галстук упрямо завязывался неуклюжим узлом. Все это раздражало.
На кухне уже хлопотала около газовой плиты тетя Лиза. Не поздоровавшись с нею, он плюхнулся на табурет, придвинул к себе тарелку с нарезанным хлебом.
— Что, оголодал за ночь? — недоброжелательно опросила тетя Лиза. — Подожди, подогрею котлеты.
Крамаренко промолчал. «Чертова перечница, — подумал со злостью. — Старая дева, чучело в юбке, приживалка». То, что тетя Лиза долгие годы бесплатно служит Крамаренкам домашней работницей, не тревожило его совесть.
«У каждого надо спрашивать, каждого просить», — раздувал в себе злость Крамаренко.
Время не ждет. Каждый год уносит его сверстников — то инсульт, то рак, то инфаркт. Жить, жить!.. А как жить?
Вот, например, его дружок Волобуев смеется над честностью Крамаренко. Все говорят, что Волобуев неплохой врач. В тыловом госпитале в войну даже каким-то начальством был. А пенициллином все равно поторговывал. Потом, когда устроился в мединститут, тоже мздоимствовал во время вступительных экзаменов. Взяточников прижали — нашел новую халтуру: «целительным» медом через третьих лиц спекулировал, на паях с бабками-шептухами карманы себе набивал.
Прогнали его с высоких должностей — устроился где-то в заводской амбулатории, а денег у него — будьте уверены: лишь бы не ленился ходить в сберкассу.
Это не то что Крамаренко, который со своей честностью всю жизнь перебивался с хлеба на квас и предсказывал Волобуеву страхи да ужасы. А теперь, если не выручит Волобуев, не даст взаймы денег, которые Крамаренко пообещал Богдану Георгиевичу, — пиши пропало, останется Омелян Свиридович между двух стульев. И партбилет потерял, и Богданчику вовремя руку не протянул. Эх, жизнь… «Хорошо бы напиться и побить в «Интуристе» все зеркала, — вдруг подумал Крамаренко. — Все до одного. А потом бросить директору в морду несколько сотенных: «На, подавись, — если плачу́, то имею право. И точка!»
