Окна, открытые настежь - [21]

— Ты меня, Письменный, не пугай, — сказал Подорожный с достоинством. — И не делай из мухи слона… Я, между прочим, сам хотел такой диспут организовать. На тему «Зримые черты человека будущего». Пусть бы там несколько слов и об этих участках сказали.

— Я вот об этой вашей «липе» в газету напишу, — пообещал Виталий.

— Дело твое, — вздохнул Подорожный, — шуми.

— Может, и не только мое, — и Виталий, взглянув на часы, распрощался. Тоня, наверно, уже давно ждала.

XI

У Крамаренко в семье привыкли: после двенадцати к телефону подходит отец.

В этот раз Крамаренко так упорно не просыпался, что Катерине Марковне пришлось самой взять трубку.

— Будете говорить с Зеленоградом, — предупредила телефонистка.

— Минуточку. Вставай же! — крикнула Катерина Марковна мужу.

И хотя она держала трубку далеко от уха, все равно услышала, как в телефон ворвалось бушующее гуденье, словно все ветры, ревевшие на зеленоградских просторах, били тревогу: авария!

— Омелян!

— Я вас не слышу, — захлебывался голос в трубке. — Завалилась стена… Товарищ Крамаренко!

— Он идет… Подождите… Омелян!

Но тревожный голос упорно повторял:

— Алло! Это Гаврилюк… Гав-ри-люк… Обвалилась северная стена…

— Омелько! — так громко крикнула Катерина Марковна, что на ее крик из соседней комнаты выбежала Зоя — прямо из постели, заспанная, босая, в ночной сорочке.

Крамаренко открыл глаза, но окончательно еще не проснулся. Протягивая ему трубку, Катерина Марковна еще успела услышать:

— Коровая завалило… Вы слышите? Сторожа… умирает…

Приступ нервного удушья сдавил Катерине Марковне горло, и она тяжело опустилась на кровать.

Трубка, отхрипев свое, молча лежала на аппарате. Крамаренко снял с нее дрожащую руку и перевел взгляд на жену.

— Что с тобой, Катря?

— Иди, — выдавила она с болью. — Еще успеешь на последнюю электричку… на 0.45.

— Поездом долго. Придется в такси. Тебе не лучше?

Крамаренко ушел, а Катерина Марковна осталась одна с Зоей.

— Что там у папы?

— Не стой босая, простудишься.

Катерина Марковна бросила дочке свои тапки. Удушье немного отпустило, и теперь она думала только о том, как бы успокоить Зою. Бедняга почему-то болезненно переносила вторую беременность. Куда тяжелее, чем первую. Неужели и у нее будет двойня? Когда Катерина Марковна носила Бориса и Зою, думали, не выдержит, так было ей тяжело.

— Я ведь слыхала… Какая-то авария? — добивалась Зоя ответа.

— У отца большое несчастье, — сказала Катерина Марковна, все еще слыша зловещее «сторожа завалило… умирает в больнице». — Не тот цемент ему дали, вот и получилась авария.

— Бедный папка! — помрачнела Зоя. — Теперь на него свалят.

— Разве в этом вся беда? Человек погибает… Сторож. А отец не виноват. Он предупреждал, да к нему не прислушались.

— Бюрократы поганые! — разрыдалась Зоя. — Всегда подводят честных людей. Я бы их всех своими руками, паразитов… — И, посмотрев в темное окно, повторила: — Бедный папочка. Скорей бы ему на пенсию.

— Еще не скоро. Да извелся бы дома от скуки.

— Пусть внуков забавляет… Внуков ему хватит… Пора бы уже и Борисовой Ирме… — И осеклась на полуслове. Проговорилась все-таки.

Вот почему Катерина Марковна избегает в последнее время оставаться наедине с кем-нибудь из детей. Но рано или поздно разговор о Боре должен был возникнуть! Нет его фотографии на туалетном столике — все равно все словно видят его. Не слышно его голоса в телефоне — все равно все слышат. Чтоб не злить отца, никто не говорит о Боре, но никто и не забывает о нем.

— Ма, можно я возле тебя полежу, — вдруг попросила Зоя, — немно-о-ожко, хоть полчасика?

«Чудна́я! — думает Катерина Марковна. — Второй раз матерью собирается стать, а как маленькая. Все дети у меня ласковые, разве что Женечка немножко бука, да и то на людях. А со своими — телятко».

— Мама, я давно хотела спросить, — придвигается Зоя к Катерине Марковне, как только они улеглись. — Никто ничего не говорит… Как это они поссорились? Что Борис сказал такого?

Катерина Марковна долго не отвечает. Трудно признаться в том, что в их семье неизгладимая трещина. Неужели неизгладимая? Как объяснить это Зое? Ведь Зоя уверена, что правда на земле — это прежде всего правда в их семье.

Кто, как не Катерина Марковна, внушила детям с материнским молоком эту уверенность, и разве она не права? Не будет веры в семью — не будет и самой семьи. А если потеряет человек гнездо, то не будет у него и той крошечной беззащитной теплинки, которую суждено матерям беречь, как слабый огонек от ветра в степи.

Женя… Стасик… Зоя… Борис… Мало того, что когда-то это были бессловесные существа, которых она родила на свет, но это еще и мозоли на ее шершавых руках, начистивших горы картошки. И синие жилы на натруженных ногах, выстоявших в трудное время в очередях за молоком и за хлебом. Это еще и боль в сердце, которое перемучилось их ветрянками и коклюшами, передрожало за их двойки и влюбленности. Труд, никем не учтенный труд. И единственная награда за него — даже не благодарность детей — хотя бы капелька уверенности, что был он не напрасным!

Скорей бы возвращался Борис. Должен ведь он объяснить. И тогда все успокоится и окажется, что совсем не так страшно то, что случилось, что можно им помириться…