Океан времени - [14]

И они от голода стали,

Грустно глядя друг другу под номер.

Мне пришлось по талому снегу

Хлюпая, пешком пробираться

К этой густолиственной сени

Голубых с цветами обоев,

К шелковой мураве дивана!

Нацеди из ключа кувшина

Мне холодной влаги: устал я,

Пробираясь к милой дубраве.

Ах, костер развела ты в печке!

Сядем на пол, красный от света,

Дай мне руки: осень шагает

По зеленым Невским зыбям,

А мы с тобою, как будто

Негр и негритянка

Под летним потолком неба

У костра африканской луны.

Ведь для негра мускусный запах

Кожи милой и шлепающие губы —

Такая же дорога к бессмертью,

Как для меня завиток волос

Твоих — за коралловым ухом;

Где кожа так душно пахнет,

Как дорожки «Летнего сада»:

Червонной вервеной листьев,

В холодеющем ветре поэм,

Осенних поэм,

Елена!

1920

В деревне

I. «Как папиросная бумага листья…»

Как папиросная бумага листья

Шуршат, я под навесом крыши в глине,

Зеленой рамой охватившей стекла

Воды, — стою над зыбким отраженьем

Своим и наклонившейся избы

И думаю об Анатоле Франсе.

Когда в лицо мне веет ветер свежий

Весенними холодными полями,

Иль, повернув глаза к уютным хатам,

Слежу прогромыхавшую телегу,—

Над этой простодушною природой

Истории я слышу шумный лет.

В обыкновенной русской деревушке

Всемирные виденья воскресают

И если верить кругу превращений

(А я не верю), здесь найдется даже

Аббат с непостоянством роялиста,

Принявший облик русского попа.

В воспоминании французских строчек

Я даже место нахожу свое —

Поэта — зрителя и мещанина,

Спасающего свой живот от смерти,

И прохожу в избу к блинам овсяным

Крестьянина — Вандейского потомка

II. «Собака лает на телегу так же…»

Собака лает на телегу так же,

Как петухи па колесницу Феба,

Катящуюся в небесах, — средь лая

И звонкогорлых песен петушиных.

На медленно всходящий красный шар

Мы едем, я и мой хозяин рядом.

Когда он огибает льдистым кровом

Одетый грязным ручеек дорожный,

Мне кажется, что мету объезжает

На колеснице римлянин в тунике,

Которая по случаю мороза

Обращена в запашистый зипун.

«Куда мы?» — спрашиваю я у ветра,

Но ветер выше глинистой дороги

И наших подорожных направлений,

И только проходящая корова,

Остановившись за большой нуждою,

Задумчиво и медленно мычит.

Мы говорим о людях и о Боге,

Придумавших друг друга, и о том,

Что без пяти коров вести хозяйство

Невыгодно… Качается телега

И лошадиный хвост и две ноги

Над проползающей назад дорогой.

III. «Проснулся на душистом сеновале…»

Проснулся на душистом сеновале…

Уже три дня я ничего не помню

О городе и об эпохе нашей,

Которая покажется наверно

Историку восторженному эрой

Великих преступлений и геройств.

Я весь во власти новых обаяний,

Открытых мне медлительным движеньем

На пахоте навозного жука.

В тот миг под пахаря земля бежала,

Ложась свежо слоистыми пластами

Направо от сверкающей дуги.

Тот человек простым и мудрым делом

Усердно занятый, забыл наверно,

Что мы живем в особенное время,

А я тем более: мое вниманье —

На дерне срезанном со мною рядком,

Где медленно ползет навозный жук.

Какие темно-синие отливы,

Какая удивительная поступь,

Как много весу в этом круглом теле,

Переломившем желтую травинку,

И над глазами золотые брови

Я кажется заметил у него.

Он копошился, я его потрогал,

И пробуждением земли весенней

Почуяла горячая ладонь,

А ухо, вместо рассуждений мудрых

О переменах, различило ропот

От крыл быстролетящих диких уток.

1918

В ДЫМУ (1926) [2]

I

«Я с винтовкой караулю…»

Я с винтовкой караулю,

На вершинах снег и мгла,

Сжатый воздух гонит пулю

Из нагретого ствола.

Вспыхнет, свиснет, и долина

Зааукает в ответ.

Пыльной тучей из-за тына

Вылетел мотоциклет.

Сразу стало небывалым

Всё что было. Страшный Суд.

Накрывают одеялом,

В небо медленно несут.

Дама и полковник в зале,

В зале штаба над Невой:

«Умоляю, вы узнали?

Под Вилейкой… Рядовой…»

«Счет давно уже потерян…»

Счет давно уже потерян.

Всюду кровь и дальний путь.

Уцелевший не уверен —

Надо руку ущипнуть.

Все тревожно. Шорох сада.

Дома спят неверным сном.

«Отворите!» Стук приклада,

Ветер, люди с фонарем.

Я не проклинаю эти

Сумасшедшие года —

Все явилось в новом свете

Для меня, и навсегда.

Мирных лет и не бывало,

Это благодушный бред.

Но бывает слишком мало

Тех — обыкновенных — бед.

И они, скопившись, лавой

Ринутся из всех щелей,

Озаряя грозной славой

Тех же маленьких людей.

1922

«Лови. Лови! и вороная в мыле…»

Лови. Лови! и вороная в мыле.

Под деревом зевака с узелком.

В канаву человека повалили,

И кто-то в лоб ударил каблуком.

Мы с детства привыкаем и не плачем —

И Шиллер, и влюбленность, и закат,

А рядом эта сволочь над лежачим —

Подумав до же мир богат.

Вот и теперь — ни выстрела, ни стона,

Надолго ли — не знаю: ночь ясна.

Поля по обе стороны вагона,

И женщина с цветами у окна.

1922

«Как скоро мир преобразили…»

Как скоро мир преобразили,

Как равнодушно земля летит.

Немецкий философ в автомобиле

Вчера из-за угла убит.

Нам, уцелевшим от пожара

В самой неслыханной стране,

Какое нам дело. Вздыхай, гитара, —

Почитаем стихи, зайдём ко мне.

Но если ты поверишь Энею,

Ожесточённому в морях, —

Я всё ещё любить умею,

И я вздыхаю на пирах.

Люблю подруги синие очи,

Такой подруги, которой нет.

Люблю века, они короче

Наших невыносимых лет.

Играют в карты, льют в стаканы

Забвенье и зелёный сок.

Нева, поля и крест деревянный,

А там — Берлин и пуля в висок.