Как все это Валя пережила, она и сама не знает. Друг не отходил от нее. Оказалось, он полюбил ее, но прежде не решался этого сказать. Он показался ей хорошим, преданным человеком. Все подруги в один голос твердили, что ей привалило такое счастье, о котором по нынешним временам можно только мечтать. Наверное, он и в самом деле любил Валю, и она надеялась, что со временем, если не полюбит его, то привыкнет хотя бы. Вот придет время, затянется рана, и она снова будет жить и любить человека, который не бросил ее в беде.
Фронтовая сестра, уж она-то насмотрелась на всякие раны и знала: самые на вид страшные как раз скорее и заживают.
Познакомила его с отцом. Договорились, когда идти в загс. Валя уже привыкла к тому, что он ее муж, и все ее поздравляли, а рана не затягивалась — любовь не приходила. А он был ласковый, вежливый, предупредительный, и Валя думала: «Ну и ладно — нет любви, но он мне нравится — значит, есть что-то еще. Тем и утешимся».
Но утешение не приходило. Ей все казалось, будто она вступает в сомнительную сделку со своей совестью, и за это когда-нибудь придется поплатиться, и никак не думала, что возмездие придет гораздо раньше, чем она могла ожидать.
Шел конец августа. По утрам уже было прохладно и, отправляясь на работу, Валя надевала свою полосатую, вязанную из разноцветной шерсти кофту, очень модную в то время. Но когда она возвращалась домой, кофту приходилось нести в руках. Осень уже заглянула в город, но с таким видом, будто никаких серьезных намерений у нее нет, просто забежала мимоходом проведать, как тут поживает лето. Все ей поверили. Валя шла стремительно и легко, помахивая своей полосатой кофточкой, как пучком ярких лент.
В прихожей на ларе она увидела письмо. На него падал яркий луч от оранжевого стекла. Она сразу увидела, от кого это письмо, и с досадой подумала: «Что ему еще от меня надо? Или совесть у него неспокойна?»
Она решила прочитать письмо тут же в сенях. Нечего нести домой лишнюю боль. Распечатала и прочла:
«Любимая моя! Это я сам пишу. Своей рукой. Ура врачам! Ура нашей любви! Скоро приеду. Жди. Твой всегда и навсегда — Михаил».
Не заходя домой, она дождалась мужа на крыльце.
— Я — дрянь, — сказала она ему. — Как я могла поверить, что он меня разлюбил. Ему не поверила. Ему! В его правду не поверила. А ты его оболгал, и я твоей лжи поверила. Кто же я после этого?
— Зачем такие высокие слова?
— Это низкие слова. Ну, все!
— Низкие, высокие… Какая разница?
— Ты сейчас же сразу уйдешь. Вы — уйдете и забудете дорогу. И не надо больше ни одного слова.
— Как же я уйду, подумай. Ведь я тебя люблю.
Он еще смеет говорить о любви! Валя отвернулась, но не успела открыть дверь, как услыхала его, как ей показалось, торжествующий голос:
— Но у нас будет ребенок! Ты забыла?
— У нас? — она повернула к нему возмущенное лицо. — У нас ничего не будет. Это мой ребенок. Мой и больше ничей. Уходите…
Он ушел. Конечно, не сразу, но зато навсегда. В этом Валя уверена. Она боялась только одного — вот приедет Михаил и случится самое страшное, что пережить будет очень трудно: он простит ее, покарает своей любовью. А этого не надо ей, а главное, ему. Она написала ему письмо: «Полюбила другого. Счастлива. Если можешь, прости».
Обманула. Ну и что же. Теперь уж все равно. Теперь я такая…
Каждый вечер перед сном Елена Карповна выходила в сени покурить и без стеснения высказать все, что она думает о людях, ее окружающих, и о той жизни, которую они ведут. Дома она никогда не курила, оберегая свои коллекции от вредного влияния табачной копоти. И разговоры эти она всегда заводила тоже только в сенях, считая их; наверное, тоже чем-то вроде табачной копоти, вредной для ее коллекций.
На высоком пороге своей комнаты сидит ее сын, художник Валерий Ионыч. Из открытых дверей в сени падает неяркий свет и широкой полосой ложится на полу, и стоит на стене желтым столбом до самого потолка. А потолок тонет в темноте, и в полосу света попадают лишь балки, украшенные глубокой резьбой, и широкий резной карниз. Стены, сложенные из гладкотесаных бревен, потемневших от времени, блестят, как полированные. Все это делает комнату похожей на дорогой старинный ларец.
В темноте слабо светятся разноцветные стекла большого полукруглого окна над парадной дверью. От окна через всю прихожую тянутся радужные полосы. Когда луна светит прямо в окна, или днем в солнечную погоду, радуга бывает ясной, чистой и полной таинственного трепета, и тогда разноцветные блики играют на глубоких гранях резьбы.
Художник видит свою тень, распластанную на полу в желтоватой полосе света. Его сухое, небольшое тело и голова с пышной шапкой волос выглядят на тени крупнее и шире, такими, какими он бы хотел, чтобы они выглядели на самом деле.
Мать ушла в темноту и оттуда сказала, прочерчивая огоньком своей папиросы широкую дугу:
— Вот это сделал простой плотник, даже не очень грамотный. А мне хочется встать на колени — до того это прекрасно!.. Да я уж и вставала. И перед мастером вставала, как перед богом никогда не стаивала.
— Ну это уж ты перехватила.
— А ты его «Веселого плотника» видел?
