Окаянная Русь - [4]

   — Здравствуй, Василий Васильевич! — Боярин не упал в ноги московскому князю, а только достойно склонил красивую голову. В нём жила кровь его предков, хранящих память о былой вольнице древнего города. — Чем же опечален, государь мой?

Иван Дмитриевич лукавил: знал он о послании и печаль Василия ему была понятна.

Не были дружны между собой Василий и Юрий Дмитриевичи, словно родились от разных отцов. Как сойдутся, так будто две грозовые тучи друг на друга наползают — только молнии и сыплются. И вот эту вражду вместе с московским столом оставил Василий в наследство своему сыну.

Василий взял от отца Дмитрия Донского гибкий ум, Юрий перенял волю. А им бы матушкиных черт побольше — смирения и терпимости, не было бы тогда сплава прочнее, чем эти непохожие братья. Вот и сейчас не мог Юрий смирить гордыню и покориться племяннику.

Как не знать о печали князя, если Юрий боярам своим нашёптывает, что не отступится от великого московского княжения. Не отдаст того, что принадлежит ему по праву! А на днях передали Ивану Дмитриевичу весть: дескать, отписал князь Юрий злое письмо племяннику и требует вернуть московский стол.

Оттого Василий Васильевич и уехал на соколиную охоту. Да разве такую тоску этими забавами уймёшь?

   — Неужели не слыхал? — укорил Василий. — Тебе об этом первому должно быть известно. Ты же у Юрия служил. Или запамятовал?

   — Не запамятовал, князь, и о печали твоей слыхал, — не стал более лукавить Всеволожский. Грудь его при вздохе поднялась, словно кузнечные мехи, наполненные огненным жаром. — Московское великое княжение тебе отец оставил (царствие небесное Василию Дмитриевичу), — боярин торжественно перекрестился, — и, стало быть, ты по праву на нём и стоишь! Всё в твою пользу складывается, Василий Васильевич, ведь ещё три года назад князь Юрий от московского стола отказался, а тебя признал старшим братом.

   — Лукавил он, боярин! — в сердцах воскликнул Василий. — Чего ему тогда меня грамотой тревожить!

   — Охо-хо! — Грудь боярина вновь заработала мехами. Пожалел бы он великого князя, приласкал бы медвежьей лапой, а вместо этого сказал: — Мне думается, в Орду тебе, батюшка, надо ехать, к хану Мухаммеду!

Василий с надеждой уставился на боярина. Может, что верное надумал? А Всеволожский продолжал доверительно:

   — Отпиши письмо Юрию, что по весне хотел бы ехать с ним в Орду. Как решит хан, так тому и быть. А мы меж тем что-нибудь придумаем. Даст Бог, так московский стол за тобой останется. Я ещё с мурзами[10] знатными переговорю. Есть у меня в друзьях татары добрые, которые в обиду не дадут.

   — Чем же я тебе обязан буду, если на московском столе останусь? — спросил Василий, понимая, что неспроста печётся Всеволожский.

Боярин в раздумье помедлил, а потом отвечал:

   — Всё ты, батюшка, торопишься, сторонишься меня. Мой дом объезжаешь. Заехал бы как-нибудь, навестил меня. Хоромы мои посмотрел бы, а там и поговорим.

Великий князь пришёл к Ивану Дмитриевичу после обедни, приехал во двор Всеволожского без обычного сопровождения: не было ни бояр, ни челяди, только Прошка Пришелец да холоп дворовый для посылок.

Боярин Всеволожский жил в Китай-городе, и хоромины его, строенные в три клети, стояли на берегу речки Неглинной, подавляя своим размахом и великолепием тесные избёнки ремесленников. Жил Иван Дмитриевич отдельно от прочих бояр, которые норовили селиться ближе к великокняжескому двору и обязательно в Кремле. Не выносил его своевольный характер зависимости от московского князя. И если Москва принадлежала великому князю, то эту часть Китай-города Иван Дмитриевич не без оснований считал своей вотчиной. Даже купцы здесь кланялись ему ниже, чем самому Василию Васильевичу, называли его ласково «благодетелем» или «батюшка наш».

Великого князя встречали хлебосольно. Сама хозяюшка — красавица Юлия — вышла с хлебом-солью. Отломил сдобный ломоть Василий, макнул его в соль, откусил малость и в дом прошёл.

Терем у боярина был справный. И широкая лестница вела на красное крыльцо, откуда видны Неглинная и избёнки мастеровых, разбросанные по снежному полю, словно кто-то нарочно рассыпал их нечаянно и забыл собрать. А по весне, когда солнце растопит лёд и в полный рост взойдёт трава-мурава, место это будет многолюдным. Девки придут сюда со всего посада, чтобы водить весёлый хоровод, и голосистая песня закружит молодцам головы.

Великий князь прошёл в сени. А боярин на челядь покрикивает, нагоняет страху:

   — Свечи! Свечи запалите! Да чтобы все до одной горели! Я и пудовую свечу для такого гостя не пожалею!

Василий Васильевич вошёл в светлицу. Стол уже был заставлен яствами: в братинах — заморское белое вино, в кубках — мёд крепкий, на блюдах — мясо и капуста тушёная.

   — Откушай с нами, князь, — пригласил боярин, — сделай нам милость.

Сел Василий Васильевич, а Всеволожский ему у стола прислуживает: из своих рук в стаканы белое вино льёт и приговаривает:

   — Один ты, князь Василий Васильевич. Совсем одинёшенек! Опереться тебе даже не на кого. Бояре твои на Юрия озираются. И знаешь почему?

   — Почему? — простодушно спрашивал Василий.

   — А потому, что за ним сила! Он и раньше, бывало, дерзил Василию Дмитриевичу, а сейчас совсем свирепым стал, как увидал, что ты ослаб. — Василий выпил вина, и оно горячо разошлось по телу, согревая его. — Кто и был за тебя, так это князь литовский Витовт. Так и он год назад почил! Царствие ему небесное... — Боярин перекрестился на образа. — Теперь там Свидригайло, свояк Юрия. Туго тебе придётся.