Окаянная Русь - [2]

   — Ну, шальное! — Он умело ухватил ястреба под крылья. — Полакомился — и будет!

Ястреб, спрятанный под клобучок, долго не мог успокоиться, торжественно и рассерженно клекотал, он ещё не забыл про солоноватую кровь. Сокольник поднял со снега растерзанное тельце и упрятал его в котомку. Снежинки, падая на неровные, ещё не остывшие пятна крови, сразу таяли.

Всадники проехали деревней к лесу, а там ордынская дорога прямёхонько вела в Кремль.

Василий ехал не спеша, только иной раз подгонял жеребца, когда взбирался на кручи, но никто не осмелился обогнать князя. Немногочисленная дружина держалась позади.

   — Боярин, ничего не слышишь? — попридержал вдруг князь поводья, и конь послушно застыл, фыркая.

Боярин привстал на стременах, прислушался, пытаясь разобрать, что же такое заинтересовало князя, но вокруг было тихо. Только ветер, как непоседа, играл бахромой попоны.

   — Воронье беснуется, может, зверь какой рядом?

Князь свернул с дороги и повёл жеребца полем, где у куста можжевельника горланила чернокрылая братия. Птицы кружились над чахлым кустом, именно так язычники исполняют танец вокруг огня, взывая к великой милости окаменевшего бога. Вороны то разом поднимались в воздух, то вдруг летели вниз, громко галдя, а потом, чем-то встревоженные, разлетались по сторонам. Они беспорядочно кружились, собираясь в стаю, но куст можжевельника, словно заколдованный, не хотел отпускать от себя воронье.

   — Ба! — вымолвил боярин. — Видать, здесь зверь павший.

Из-под снега тёмными пятнами проглядывала свалявшаяся шерсть, и, только подъехав совсем близко, всадники поняли, что это лежит мёртвый человек.

Воронье продолжало кружиться, недовольно каркало и совсем не желало смириться с тем, что с находкой придётся расстаться. Князь Василий спешился и долго смотрел на убитого. Шапка с отрока слетела, грудь расхристана. Молод! По всему видать — ровесники. Не бывать ему в княжеской дружине, а суждено покоиться в убогой яме.

Бояре помалкивали, молчал и князь и, насмотревшись на смерть, повелел:

   — Пусть откопают и похоронят.

До Китай-города ехали молчком. Скверно было. И только когда стали появляться деревянные хоромины купцов, от сердца малость отлегло.

Боярин Плещеев, ехавший подле князя, проронил:

   — А одежда-то на убиенном богатенькая! Видать, из Купцовых чад. Быть может, до Москвы шёл, да на татей[2] набрёл, вот они живота его и лишили.

Это могло быть правдой — в этот год разбойников под Москвой развелось много. Они выходили из леса поздней ночью и грабили купцов, остановившихся в посадах. Василий трижды за последние два месяца наказывал воеводам изловить их в лесах. Да разве за душегубами поспеешь! Рать в лес идёт, а они в это время по деревням отсиживаются.

   — Может быть... — только и ответил великий князь.

   — Мне кажется, здесь не обошлось без колдовства, — осмелился подать голос сокольник. — Убиенный в чародейском травнике лежал. Бесы его сюда заманили! Народ сказывает, что колдуны в полночь траву рвать идут в чистое поле. Потом из неё зелье варят.

   — Какая же корысть в том зелье? — засомневался боярин.

   — Как зельем колдун опоит, так всю силушку у того витязя и вытянет, а потом чертям служить заставит, — продолжал сокольник, ободрённый тем, что сам князь его слушает. — А сам он, по всему, чернокнижник.

   — Отроку-то лет шестнадцать будет! — возразил боярин. — Какой же из него чернокнижник?

   — Вот из таких молоденьких чернокнижники и бывают, а когда седой волос пробьётся, тогда настоящим колдуном станет! — горячо настаивал на своём сокольник. — У нас в селе такой жил. Чёрные книжки колдуны прячут и никому не показывают. А кто их увидал да прочёл, тому черти служить будут. Являются ночью и работы требуют. Видать, этот отрок поначалу им лёгкую работу давал — скот потравить, чуму на честной народ напустить. Черти со всем этим легко справляются и ещё злодейства хотят. А чего им ещё дать, отрок не знал, вот они его и придушили. — Сокольник перекрестился. — Чертям-то потруднее работу давать нужно: косы из песка плести, горы рассыпать, каменья в воду обращать, — заговорил он снова, и походило, что сам он знается с бесами и каждую ночь заставляет хвостатых перетаскивать горы с одного места на другое и выжимать из глыб ручьи.

Кони вышли на дорогу и застучали копытами по мёрзлой земле. Ударил колокол, и по серебряному звучанию великий князь понял, что к обедне звала звонница Успенского собора.

   — Так, стало быть, думаешь, что он чернокнижник? — переспросил великий князь.

   — Как есть чернокнижник, — затараторил Прошка, польщённый тем, что сам Василий обратился к нему с вопросом. — Чего ему тогда в чистое поле идти да к чародейскому травнику?

Прошка Пришелец был знатный сокольник: и ястреба обучит с руки слетать, и птицу бить; силки на зайца умеет расставить; но более всего занимали великого князя его рассказы, которые знал он без счета. И коротал Василий Васильевич времечко, слушая его нескончаемые истории.

Отец у Прошки был пришелец. Сказывали старики, что притопал он ещё мальцом босым откуда-то из Ливонии. Был он дворовым у Василия Дмитриевича и потешал князя рассказами о чужой, неведомой жизни, которая казалась в городе Москве чудной и непонятной. Женился, нажил мальцов с полдюжины и умер стариком, но так навсегда и остался для всех пришельцем — не смогла принять его славянская земля. Зато для Прошки московское подворье было родиной, менять которую, даже на лучшую долю, он не стал бы. Унаследовал Прохор от отца не только диковинные рассказы о заморских странах, по и обидное для русского слуха прозвище — Пришелец. Был Прошка чист лицом, улыбчив, щедр на доброе слово, а государю приходился сверстником. И, наверное, потому великий князь выделял его среди прочих, прощая непочтительность, дерзость в речах, привычку встревать в степенный разговор с боярами.