Окаянная Русь - [160]

Прохор узнавал в князе прежнего господина. Теперь это был не тот сломленный бедой человек, каким он застал его сразу после ослепления, унизительно выпрашивающий у Дмитрия жизнь; и не тот монах в смиренном одеянии, каким увидел его в Угличе. Перед ним был дерзкий, властолюбивый князь, который однажды поднял на рогатину медведя, чтобы ещё раз убедиться в своей исключительности.

Много всего выпало на долю Василия: раннее княжение, которое он принял в свои руки сразу после смерти отца; унизительные просьбы; позорное пленение; страх быть изгнанным из собственной отчины; потеря зрения, участь узника.

Но так ли уж князь слаб, как это могло показаться когда-то?

Слепцом Василий собирал в Вологду бояр со всей Руси в надежде, что когда-нибудь удельный северный город поднимется до стольного. Вологодский князь Василий терпеливо дожидался пожалования Дмитрия и его прощения. Он не хотел сдаваться, даже будучи слепцом, и ходил против недругов в походы. Василий никогда не был раздавленным. Он, подобно помятой траве, распрямлялся всякий раз.

И сейчас Василий задумал нечто необычное.

   — Я хочу сыну сделать свадебный подарок, — продолжал Василий Васильевич. — Я желаю, чтобы его княжение протекало безмятежно. Это можно сделать только одним путём... — Дыхание у Прошки перехватило, он уже догадывался, к чему клонит великий князь. Прохор сделал судорожный глоток, и пламя свечи качнулось, осветив тёмные глазные впадины на лице Василия. — Умертвить Дмитрия Шемяку! Меня не интересует, как это будет сделано, важно, чтобы галицкого князя не стало!.. И чтобы имя моё, как и прежде, оставалось незапятнанным.

   — Слушаюсь, государь, — отвечал Прохор, заглянув в тёмные глазницы Василия. — Позволь сказать слово.

   — Говори.

   — Ждал я этого часа, а потому в окружение Дмитрия своих людей поставил и жалованье им щедрое платил. Только не мог я на это пойти без твоего благословения.

   — Говори дальше.

   — Повар Дмитрия Юрьевича мной за большие деньги куплен. Подговорить его нужно — и не станет твоего брата.

   — А ежели посадник про то догадается? Виданное ли дело, чтобы на Новгородской земле князь галицкий помирал!

   — Посадника я знаю, государь. Когда ты в опале был, то я в Новгороде при его дворе жил. Да он и сам Дмитрия не любит. Даже привечать не хотел и, если бы не тысяцкий, выгнал бы взашей!

   — Хорошо. Поступай, как задумал.

На улице светало. Дворовые готовили столы по чину, и их быстрые шаги то и дело раздавались за дверью.

Умолкли скоморохи. На посадах не слышно разудалых голосов. Москва затихла, чтобы через час проснуться и продолжить своё буйное веселье.

Праздник ещё не закончился.

Софья Витовтовна скончалась на восемьдесят втором году. Умерла тихо, в окружении многочисленных боярышень в своём любимом дворце недалеко от Москвы.

Эта смерть никого не застала врасплох. Княгиня почти не покидала своих покоев, а если и выезжала, то на это был особый случай: ездила на богомолье раздать у соборов милостыню. И, глядя на её фигуру, всё больше горбящуюся и всё ниже склоняющуюся к земле, на вдовьи наряды, которые она носила без малого тридцать лет со дня смерти мужа, на покрытое сетью глубоких морщин лицо, невольно думалось: если смерть и имеет облик, то она должна быть именно такой.

Хоть и была Софья дочерью великого князя литовского, но, выйдя замуж, приросла душой к Русской земле, потому и православие для неё не было в тягость.

Хоронили Софью Витовтовну без особой пышности, так повелела в своём завещании княгиня. Отпели покойную в Благовещенском соборе, а потом крепкие чернецы, подставив плечи под домовину, понесли её к последнему пристаницу — в усыпальницу князей.

В этот день милостыня была особая — пятаки, завёрнутые в цветные лоскуты, раздавали на папертях и базарах, в церквах и на узких улочках. Словно княгиня последним подношением хотела искупить незамоленные грехи.

Василий шёл за гробом, опираясь на плечо Ивана. Проститься бы с матушкой, посмотреть в последний раз на её лицо, да глаз лишён. И от этого скорбь казалась ещё тяжелее. Коснулся сын губами прохладного лба Софьи и отошёл в сторонку. Пустота одна. Нечем её заполнить. Всегда у него была одна дорога — к дому! Туда, где дожидалась его матушка, теперь есть ещё и другая — на погост.

Панихида надрывала душу, но слёз не было, как не бывает их у стариков, проживших трудную жизнь. Василий ещё не стар, но пережил столько, что хватило бы на нескольких старцев.

Уложили Софью Витовтовну бережно в могилу, вниз положили лапник. Чернецы насыпали над ней холмик.

Пахло ладаном, а архиерей тянул: «А-лиллу-йа!»

Новгород уже не внимал просьбам Дмитрия Юрьевича. Бояре отказали ему в помощи, а посадник не хотел видеть галицкого князя в своём доме. Об опале сразу узнали и горожане. Не осталось у новгородцев былого почтения во взгляде, не каждый снимал шапку, заприметив издали великокняжеские бармы Дмитрия.

Дмитрий Юрьевич чаще проводил время в своих хоромах. Редко выходил на улицу. Избегал вече, где новгородцы, невзирая на чин, высказывались прямо. Говорили: как станет московским князем, так разгонит новгородскую вольницу, а сейчас приходится его терпеть, раз пришёл с покаянием и с протянутой рукой.