Охотник за смертью - [40]

– В моей жизни, – медленно повторил Альгирдас, – я уже умер, Орнольф.

– Я знаю, – зло ответил дан.

– И все равно, не сочти меня трусом, но это…

– Жестоко, – договорил за него Орнольф. – Я так и подумал. И Совету сказал так же. И послал их к закатным водам, много они там понимают, в Совете? Мы с тобой не последние люди в братстве, и тоже имеем право решать. Так или нет?

Это «мы» и «люди» согрело теплее, чем костер. Хоть и не заслужил Паук Гвинн Брэйрэ такого тепла. Он улыбнулся:

– Спасибо, рыжий.

– Пожалуйста, – тот пожал плечами, – я лучше, чем ты знаю, как много мы сделали.

– Да уж.

Альгирдас поднял голову, глядя на Орнольфа через огонь. Помолчал. Наверное, не стоило ничего говорить, просто подождать. Но он понимал, что если будет просто ждать, то сойдет с ума и… сделает что-нибудь, что-нибудь еще более страшное, чем все, что сделал недавно.

– Как ты… – нужные слова никак не подворачивались, а те, что приходили на язык, казались чудовищно неловкими, – как… тебе будет удобнее?

– Что? – Орнольф приподнял рыжие брови. – Удобнее что?

– Убить… – кляня себя за не вовремя подступившее косноязычие, Альгирдас сцепил пальцы, – как ты предпочитаешь?.. Майлухт… – он ругнулся сквозь зубы, поняв, что выглядит трусом, – забудь. Я не спрашивал, ты не слышал.

– А ты решил, что я собираюсь убить тебя? – во всем облике Орнольфа читалось искреннее удивление.

– Но кто-то же должен это сделать. Кто-то из наших. Или я неправильно тебя понял?

– Видимо, неправильно, – прохладно ответил Орнольф.

Боги… Альгирдас почувствовал вдруг чудовищную усталость. Как будто своды кургана, вся тяжесть его опустились на плечи. Закрыть бы глаза и позволить земле раздавить оскверненное Сенасом тело. Но тупая холодная боль в груди поворачивалась, словно колок лютни, натягивая на себя струны чувств, не позволяя расслабиться. Мешая даже просто вздохнуть.

– Орнольф, – пробормотал он, – я понимаю, что стал чудовищем, что… что это все моя вина, но… ты же знаешь, навьи, они… мы, – уточнил он решительно, – не можем сами. И я не смогу. Уже. А если ты не сделаешь этого, не сделает никто, – Совет будет ждать и… и ждать. Меня нужно убить, Орнольф, – закончил он, надеясь, что это прозвучало достаточно убедительно.

– Хочешь, чтобы я убил тебя? – с каким-то даже удовольствием хмыкнул дан.

– Да.

– А ты попроси.

Прозрачные глаза Альгирдаса остекленели, утратив последние проблески разума, страшно оскалились острые зубы. И гибкое тело метнулось над костром. Пальцы, собранные в «копье» ударили Орнольфа в кадык. Змеиное искусство Паука – удар, от которого не спастись, смерть, обгоняющая мысли.

Орнольф был готов, но увернуться все равно не успел. И если бы не заранее выстроенные чары сках[13]…

Перехватив жилистое запястье, дан другой рукой обхватил Паука за плечи, перекатился по полу, гася инерцию стремительного броска.

И медленно сел, по-прежнему не отпуская Альгирдаса. Только забрал обе его руки в свою широкую ладонь, да покрепче прижал к груди черноволосую голову:

– Эйни, – произнес как можно мягче, – Эйни, это же я.

Плечи под его рукой вздрогнули. Не в попытке вырваться, нет, Альгирдас словно попытался спрятаться, стать как можно меньше, вообще перестать быть. Орнольф обнял его обеими руками, осторожно погладил по голове, укачивая, убаюкивая, стиснув зубы от острой жалости.

– Плачь, Эйни. Плачь. Тебе надо было поплакать. Ты заледенел весь, как каменный стал от боли, ну что же мне было с тобой делать, как отогреть? – он чувствовал, как одна за другой лопаются невидимые струны, раздиравшие душу Альгирдаса, как боль становится слабостью, просто слабостью, которая уйдет вместе со слезами. И все будет… лучше, чем есть сейчас. – Ты прости меня, Эйни. Я не буду тебя убивать, и Совету я сказал то же самое. Я здесь, чтобы защищать тебя, от всех – от Совета, от тебя самого, если понадобится.

Золотой ошейник, сгоревший вместе с мертвяками, куда проще оказалось сжечь, чем выбросить из памяти. И прав оказался Молот Данов, когда сделал ход вслепую и угадал: гордого конунга Альгирдаса научили просить. Научили так хорошо, что он убивает за напоминание об этом быстрее, чем успевает подумать.

«Защитник… – зло стучало в мыслях: – Ты же не спас его ни от рабства, ни от позора, ни от страшной смерти. От чего защищать его теперь?»

Конунг Альгирдас, Паук Гвинн Брэйрэ, молча плакал в его объятиях, заново, страшно, отчетливо переживая все. Ужас и беспомощность, безумную надежду, опустошающее отчаяние и боль, боль снова и снова.

Она уходила. Вместе со слезами. Оставляя в груди вместо себя темную пустоту. Но в этой пустоте уже не было холода. Во всяком случае, пока. Пока Орнольф прятал его от всего мира, нисколько не стыдясь ни его слез, ни своей нежности.

Потом они разговаривали, то есть Орнольф говорил, а Альгирдас молча сидел возле потрескивающего костра. Останки навьев – невесомый белый пепел – легким сквозняком кружило над полом, как первую снежную крупу в ноябре. Орнольф подбрасывал в огонь сухие доски от разломанных сундуков и рассказывал:

– Я тебя услышал пять дней назад. Даже сначала не понял, что это. Попробовал связаться с тобой сам, – ты не ответил. Ясно, что беда стряслась. Но где тебя искать? Веришь ли, в голову не пришло, что с тобой в твоем доме может что-то случиться. А я на Кайласе был, в долине мертвых: у них там пишачи безобразничать взялись, мешают добрым людям помирать пристойно, ну, Дау меня и позвал. Мы с ним прямо оттуда и посмотрели – с Кайласы же, сам знаешь, хорошо видно, – нет, никто из наших не умирал. Как это так может быть? Почему тогда ни я тебя не слышу, ни ты мне не отвечаешь. Дау говорит, не спеши, попробуй снова по крови поискать. Что, говорит, с Пауком сделается – он же и чародей знатный, и воин отменный. Я, дурак, и послушался… Не стал спешить.