Охотничьи тропы - [28]
Привязал я наощупь лодку, забрался в кусты и сижу, жду.
Сидеть пришлось около часа. Тучу пронесло, на востоке скова засинело небо, и я, промокший до нитки, начал скорее вытаскивать сеть. Выбрал улов, свернул сеть, направился на островок.
Подллыл к протоке и… глазам не верю. Пропал остров! Там, где он стоял, колыхались волны, а на них стайка диких уток покачивалась.
Меня так и бросило в жар. Куда он мог подеваться? А главное — где сын? Если остров залило водой — было бы видно вершины елок. Размыло волнами? Но буря была не слишком сильной.
Чего только я не передумал, кружа в лодке по озеру. И в конце концов решил, что острова мне не найти.
Когда совсем стемнело — вышел на берег. Звать начал сына. Крикну — прислушаюсь: тишина. Только эхо перекатывается над сопками.
Всю ночь бродил по берегу, словно пьяный. Натыкался на деревья, падал в какие-то ямы, кричал, пока не охрип. А едва рассвело — опять лодку отвязал, направился неизвестно куда…
Обогнул мысок — дым в кустах заметил. Бросился туда. Не Павлик ли, думаю?
У костра дед сидел, удочки налаживал. Взглянул на меня и спрашивает:
— Какая беда случилась?
Рассказал я ему. Выслушал дед и улыбнулся:
— Зря убиваешься. Жив-здоров твой сын. Могу дорогу к нему показать.
Сели мы в лодку, поплыли. Я гребу так, что весла трещат, а старик правит рулем и молчит.
Пересекли озеро, свернули в дальний угол; тут дед показывает вперед и говорит:
— Вон и Еловый остров.
Обернулся я и… не могу понять: во сне это или наяву? Стоят перед нами тот самый островок, что вчера у протоки был, а на берегу Павлик от радости прыгает.
И наверно такой глупый вид у меня в то время был, что схватился старик за бока и ну хохотать. А когда нахохотался вдоволь, объяснил:
— Островок этот — пловучий. С давних пор по озеру гуляет. Куда ветер подует — туда он и плывет. Мы-то уж к нему привыкли, а вот новому человеку чудно кажется: был остров — и не стало. Нивесть что можно подумать!..
Ефим Пермитин
ПРАЗДНИК ЛЕТА
(Глава из романа «Любовь»)
«Горные орлы», алтайский колхоз-миллионер, проводил «праздник сенокоса и меда».
По установившейся в колхозе традиции, день этот праздновался необычно. Самые лучшие верховые лошади седлались в богатые седла. Женщины, мужчины и даже дети надевали яркие одежды и ранним утром, гарцуя на лошадях, пестрыми живописными группами, с песнями выезжали из деревни в леса и горы.
Весь день женщины и девушки собирали по ключам и косогорам ягоды черной и красной смородины, малину и костянику. Мужчины ловили в порожистых речках хариусов, стреляли поднявшихся на крыло тетеревов и глухарят.
Ягоды, рыба и дичь шли на приготовление богатого ужина. Хмельная медовуха заранее приготовлялась колхозным пасечником.
Весь день молодежь пела песни, купалась в реке, состязалась в подъеме на крутую, трудно доступную гору «Гляден», в искусстве стрельбы из охотничьих винтовок и дробовиков, а на солнцезакате женщины и девушки съезжались из разных логов и речек на пасеку, к радушному пасечнику Станиславу Матвеевичу: накрывали столы, ждали из гор охотников и рыболовов, варили традиционную, ни с чем не сравнимую алтайскую уху из свежих хариусов.
С каждым годом праздники проводились торжественнее и веселее. Председатель колхоза Селифон Адуев программу праздничного дня предложил всецело передать в руки изобретательной молодежи. До рассвета ярко пылали костры, пламенели жаркие отблески огня в глазах беспечных, возбужденных горноорловцев.
И еще нравилось всем, что к «празднику лета» не готовились заранее, а назначался он неожиданно, после продолжительной напряженной метки стогов и изнурительной тяжелой косьбы вручную на недоступных машинам лесных увалах.
Перед праздником усталые косцы, гребцы, копнильщики, подростки-копновозы и престарелые метальщики — ответственные вершители стогов и скирд — парились в банях. В канун праздника запах банного дыма и жженого камня от раскаленных каменок плавал над деревней с полудня до поздней ночи.
Зорилось. Мутные бельма окон чуть розовели.
…Марина открыла глаза. Селифон, приподнявшись на локте, смотрел ей в лицо.
Слегка припухшие от сна губы Марины раскрылись:
— Знаю, торопишься… Пора! — И она быстро поднялась с постели.
Адуев спешил. Решили ехать в горы без завтрака. Для Марины, уступив настойчивым ее просьбам, он заседлал горячего белого жеребца «Кодачи», для себя — саврасого иноходца. Все необходимое для рыбалки, охоты и сбора ягод было уложено с вечера.
В полотняном платье с перламутровыми пуговицами у разрезов Марина вышла на крыльцо. На голову она надела такую же панаму. На ноги — татарские сапожки с яркой росшивью мягких козловых голенищ.
Селифон подвел жеребца. Конь раздул розовый храп и покосил гордым искристым зрачком на необычную всадницу.
Адуев взял одной рукой жеребца под уздцы, другой хотел помочь жене.
— Я сама… Сама! — заторопилась Марина.
Ей вздумалось показать ему, что верхом она выучилась ездить не хуже любой, выросшей в горах женщины. Но нога ее, стесненная недостаточным разрезом платья, не могла сразу дотянуться до стремени высокого коня. Жеребец грыз и пенил удила, рубил копытом землю, топтался и прижимал уши.
