Охотничье братство - [28]
Я нашел хорошее для охоты место. Большие поля вокруг деревни Гостилицы изобиловали русаками. В выходной день мы доезжали на поезде до Ораниенбаума, шли двадцать километров до Гостилиц, встречали рассвет в чайной, целый день тропили зайцев и тем же путем, без всякого сна, шли двадцать километров до железной дороги и возвращались домой. По нашим годам и силам это нам было хоть бы что, а русака вокруг Гостилиц было действительно много.
Одна из первых охот с Виктором резко выделяется в моей памяти. В зимний день мы удачно тропили русаков вокруг деревни Жеребятки за Гостилицами, увлеклись этим делом и попали в пургу. Незаметно потемнело, повалил обвальный снегопад. Через полчаса пурга уже мела, крутила, выла, забивала глаза, студила тело. Скоро мы потеряли дорогу, шли куда и как попало. У Виктора, конечно, был компас, и даже светящийся, но что могла сказать светлая капля на стрелке, когда мы не знали, где находимся, только что не кружили — и то ладно. Идти было с каждым шагом труднее. Снегу — по колено, ступает нога — в яму или на бугор, — непонятно. Пары русаков и ружья, повешенные через плечи, сильно давили. И все же мы шли и шли. Час, другой — безнадежно, но не бессмысленно. Несмотря на пургу — в снегопад обычно теплеет, — мороз был крепкий. Мы шли, а хотелось хоть бы на минуту прилечь прямо на снег. Мечтали дойти до леса, зажечь костер — спички-то были! — так нет: поля, овраги, кусты, опять овраги и какая-то речка; попробовали пройти по ней — вода, еле выскочили, слава богу, не промочив ноги. Положение дурацкое — так по молодости определяли, на самом деле — тяжелое. Останавливались все чаще и чаще. Тянулись часы, наваливалась смертельная усталость. Вот тогда-то, как это в сказках бывает или в плохих рассказах, на грани сил, при вполне возможном плохом окончании, в темной, воющей круговерти засветился огонек, мигнул, пропал, еще раз вспыхнул и утвердился. Это была радость и спасение. Из последних сил прибавили шаг и вышли к одинокому дому среди поля. Светились окна большой избы, вокруг много дровней, запряженных белыми холмиками лошадей. Какой-то съезд — наверное, свадьба. Ну что ж, нам, совершенно задутым и закостеневшим, выпить горячительного совсем не плохо. Не раздеваясь, открыли двери в избу и стали у порога.
По стенам большой, ярко освещенной комнаты скамейки, на них вплотную люди. Посередине на столе — гроб, видны восковое лицо и седенькая бородка покойника. Похороны! А мы только что хотели крикнуть, пошутить: «Здравствуйте, принимайте незваных гостей!» Что делать? Уйти мы не могли — сил не осталось, стояли, как два белых столба, увешанные заснеженными зайцами. Люди молчали. Долго ли длилось это молчание? Думаю — не очень. Наш приход был совершенно не вовремя, совершенно не нужен. Встал большой бородатый мужчина, подошел к нам, руками как бы приобнял обоих, сказал с резким чухонским акцентом: «Пошли, поехали со мной, не бойся, будет тепло». Он вытащил нас на улицу, стряхнул снег с дровней, сказал: «Ложись, тут близко». Накрыл шубой. Минут через двадцать приветливая чухонка, ойкая, жалея, сокрушаясь, помогла нам снять задубелую одежду, приговаривала: «Сейчас, сейчас, сейчас». Мы были спасены.
Наблюдение за подъемом аэростата.
Воздухоотряд уходил из Лебяжьего, наша семья уезжала в город. В последние эти дни произошел случай, малозначительный по отношению ко всей жизни, но крепко врезавшийся в память. Виктор дружил с комиссаром отряда, я — с Виктором. Перед отъездом занятия с красноармейцами прекратились, у командиров освободилось время. Виктор предложил прыгать с парашютом, комиссар присоединился. Упросился и я прыгнуть, хотя трусил — еще в первый раз. Пришли на площадку перед лавровским домом, откуда происходили подъемы. Все было готово. Первым на очереди комиссар. Виктор, человек осторожный, прикинув, что парашюты давнишние, распорядился сначала сбросить балласт. Мы трое и еще один командир, фамилии не помню, стояли внизу и наблюдали за подъемом аэростата. В бинокль было хорошо видно, как в корзине возились с пудовыми мешками песка. Виктор говорит: «Это ты, комиссар». Заметив, что мешки скинуты и парашют раскрывается, добавил: «Есть прыжок, комиссар». В это время стропы парашюта стали удлиняться, рваться и… свободный груз полетел вниз. Виктор крикнул: «Нет комиссара!» Три мешка со свистом и хлопком врезались в траву рядом со спящей коровой, выбив неглубокую воронку. Шелковый купол полетел, колеблясь на малом ветру.
Домой шли взволнованные, мрачные, каждый думал…
Наши семьи переехали в Ленинград. Началось для нас с Виктором студенческое время, для меня прекрасное, вольное, для него трудное: он служил и учился, переучивался из воздухоплавателей в летчики. Штормовало семейство Конокотиных: он сам, Маша и малолетний сынишка. Тяжелый период жизни и морально, и материально. В те годы военным платили мизерно мало. Помогали ему свои и мой дядюшка Александр Васильевич, живший рядом. Все равно ушли в торгсин Машины кольца, колье, брошки — все, что было. Туда же попали золотые крышки от знаменитых часов, — сами-то они остались, только крышечки теперь железные.
