Охота - [15]

— Мое сердце исполнено преданности нашему государю-императору, — определенно высказался я.

В данном случае ни на йоту не солгав.

— Превосходно, превосходно… — пробормотал он. — Но во Франции умы более беспокойные, чем у вас на родине. Несмотря на всю доброту, проявляемую Наполеоном III к своему народу, ветер фронды гуляет в молодых головах. Шепчутся, повсюду шепчутся: в кафе и редакциях, везде… повсеместно строят абсурдные демократические планы… Это типично французская болезнь, и я советую вам опасаться заразы, сторониться, если желаете сохранить доверие людей, занимающих положение… и особенно — мое собственное.

— У меня нет ни малейшего желания прислушиваться к речам бунтовщиков и смутьянов! — снова уверил его я.

Подумал при этом о дорогом моем Даниэле де Роше, и сердце мое болезненно сжалось.

— Но их легион! — Положительно, эта песня была у него нескончаема. — Некоторое время назад его величество смягчил свое к ним отношение. Появилось много либеральных изданий. Люди отваживаются в полный голос критиковать существующие порядки. Но я бы хотел, чтобы император был более суров к этим неисправимым болтунам. Природная снисходительность нашего монарха мешает строго наказать их, полиция ослабила надзор, и массы, воспользовавшись этим, чрезвычайно обнаглели!

Внезапно, прямо на моих глазах, добрый дедушка обратился в политика. До чего сложны человеческие существа! Каков истинный облик барона Жоржа Дантеса? Кто он на самом деле? Тот, кому все безразлично, кто выстроил себе роскошный особняк на авеню Монтеня и царствует там в кругу чад и домочадцев, кичась своим девизом: «доброжелательство и дисциплина»? Или он — тот, кто, пожираемый амбициями, снует по коридорам Сената и пользуется любым случаем, чтобы дать императору мудрый совет держаться строже, проявлять деспотизм? Сколько же масок придется сорвать с него, прежде чем откроется его истинное лицо?

Он говорил еще долго о плачевном соскальзывании Империи к режиму патерналистского всепонимания по отношению к тем, кто бьется об заклад о неизбежности крушения режима. Я придерживался одного с ним мнения, и казалось, он крайне этим доволен.

Однако, по всей видимости, устав разглагольствовать перед столь скудной аудиторией, он схватил серебряный колокольчик, позвонил — и на пороге явился лакей с бакенбардами калабрийского разбойника. Я поклонился Жоржу Дантесу, поблагодарил его за исключительно любезный прием. Мы пожали друг другу руки. Меня смущало, что он так жовиален, так приветлив. Мне казалось бы предпочтительнее видеть его сдержанным, замкнутым, даже неприятным. Никаких сомнений, это облегчило бы мою миссию. Оказавшись на улице, я задумался, куда теперь идти и что делать. Жизнь моя не имеет смысла до следующего вторника, решил я.

Вернулся домой, написал в Россию — лицейским собратьям по железному кольцу. Расхвалил им божественную архитектуру Парижа, на самом деле мною едва замеченную, и, естественно, не сделал ни малейшего намека на лицо, ради которого прибыл во Францию. Одиночество и тайна делали меня привлекательным в собственных глазах. Я словно бы внутренне рос.

Наступило время ужинать, и вдруг захотелось повидать Адель, найти ее в танцевальном заведении «Мабилль». Но желание это утихло, едва я вспомнил о своем священном долге. Все, что отдалит меня ныне от Дантеса, станет оскорблением для благороднейшего из предназначений — отомстить за гибель Пушкина. Я сравнивал себя с монахами-иллюминатами, для которых в самоотречении уже заключалась награда. Разве, как можно чаще говоря «нет» искушениям, достойный человек не придает куда больше ценности окончательному «да»? Вернуть силу духа мне, как обычно, помог Пушкин. Я вернулся к его стихотворению и прочитал еще раз самую важную для меня строфу:

Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона,

Свершитель ты проклятий и надежд;

Таишься ты под сенью трона,

Под блеском праздничных одежд.[15]

И завершил вечер совершенно один, сидя за столиком в дрянном трактире.

Глава V

Очень скоро я вполне освоился в доме Жоржа де Геккерена дʼАнтеса, у меня появились даже привычки. Приходил я, как было условлено, дважды в неделю к трем часам пополудни, спесивый лакей провожал меня в мою каморку, где кипы бумаг дожидались инвентаризации и перевода. Большею частью это были русские документы, в общем-то, не особенно интересные. Одни из них имели отношение к военному прошлому моего хозяина, другие вели происхождение из архивов его приемного отца, барона Якоба Теодора Ван Геккерена, в то время исполнявшего должность полномочного посла Нидерландов в Вене. Я старался как можно лучше воспроизвести на русском эту скучную административную прозу. Время от времени неожиданно появлялся Дантес и бросал взгляд на мою работу. И всегда выказывал удовлетворение. И я — тоже всегда — получал от его комплиментов странное удовольствие. Как будто впоследствии я решил стать секретарем или мне необходимо было заручиться благорасположением этого человека, прежде чем всадить ему пулю в голову. Иногда, сидя лицом к лицу, мы несколько времени отдыхали. Словно бы забывались. Он рассказывал мне о заседаниях Сената, а я ему о некоторых впечатлениях от своих парижских прогулок. Но этим и ограничивались наши взаимные исповеди. После, наградив меня парой приятных слов, Дантес возвращался в кабинет и закрывал за собою обитую кожей дверь.