Охота Сорни-Най - [9]

Отец был в семье царем и богом, его мнение было единственно правильным, а его слово — законом. Мрачный, высокий, костистый отец полностью подавил мать, управляя всей жизнью семьи. Отец работал на заводе обычным токарем, был угрюм, молчалив, пользовался репутацией исключительно честного человека. Он рано вступил в партию и истово верил в правоту марксистско-ленинского мировоззрения. Однажды он ударил тяжелой свинцовой болванкой молодого ухаря из своей бригады, который неудачно пошутил по поводу предстоящей демонстрации. Ухарь упал, обливаясь кровью, начались шум и суета вокруг его поверженного тела, а отец отошел обратно к станку и снова принялся перевыполнять норму. На товарищеском суде Николай Егорыч, отец Любы, коротко сказал:

— За Советскую власть я любого убью.

Парторг и начальник цеха только вздохнули и потупились, втайне завидуя твердой вере токаря Дубинина. Решено было вынести ему выговор по общественной линии. Испуганный ухарь уволился с завода, стараясь никогда больше не попадаться на глаза Дубинину. Фронтовик, четырежды раненный на войне, Дубинин был тяжелым человеком и для близких людей. Любу он любил, но от этой любви хотелось убежать, скрыться, спрятаться: отец постоянно контролировал дочь и часто вел с ней “серьезные разговоры”, которые заканчивались слезами девушки. Он никогда не поднимал на дочь руку, но его тяжелые и суровые слова были иногда страшнее побоев. Мать смирилась с характером мужа, старалась не перечить ему, но иногда и она плакала по ночам, когда муж храпел, отвернувшись к стене. На фоне отца она как-то поблекла, захирела, стала молчаливой и задумчивой. Токарь давно не имел с женой супружеских отношений. Виной тому были ранения и полное пренебрежение своим здоровьем. Врачей отец терпеть не мог, считая их всех евреями и убийцами. Он был твердо убежден, что именно врачи извели товарища Сталина.

Но столике у кровати лежала газета “Правда”, вся испещренная пометками синим карандашом: Николай Егорыч разбирал все статьи и заметки, строго подчеркивая некоторые неправильные высказывания или сомнительные утверждения. Жить с ним было тяжело: он никогда не просил путевок в месткоме, не приносил домой продовольственных заказов, не пользовался льготами и отказывался от лечения в санаториях. “Другим нужнее”, — угрюмо бурчал он, хлебая суп из алюминиевой чашки. Единственное и самое главное, чем премировала его власть за труд с перевыполнением плана на сто процентов, — отдельная двухкомнатная квартира в новом доме. До этого семья жила в подвальной комнатушке, где зимой промерзали углы, а летом царила невыносимая сырость. Дубинина чуть не силой заставили переехать.

Теперь им все завидовали — отдельная квартира была царской роскошью для многих семей. Что за беда, что в пятиметровой кухне едва хватило места для столика и табуретки, а в комнатках потолок буквально лежит на голове — сбылась мечта, они стали обладателями отдельного благоустроенного жилья в рабочем районе. У Любы появилась отдельная комната. Там стояла узкая железная кроватка, покрытая синим одеялом, письменный стол, книжный шкаф и еще этажерка с книгами. В основном это были учебники и отцовские любимые тома собрания сочинений Сталина, на полях которых синим карандашом были проставлены восклицательные знаки и короткие фразы типа: “Верно!”, “Гениальная мысль товарища И.В. Сталина!”. Люба бы поразилась, если бы ей кто-то сказал, что ее папаша похож на средневекового инквизитора, сухого, холодного схоластика с единственной страстью в иссохшем сердце — страстью к вере.

Люба неуютно чувствовала себя дома, но подчинялась строгим правилам — приходить домой не позже девяти часов вечера, не пользоваться косметикой, носить длинные приличные юбки. Единственное, что позволял и даже одобрял ее папаша, — это спорт. Любе разрешалось заниматься в спортивной секции, ходить в лыжные походы. Как многие фанатики, отец был странно ограничен — ему в голову не приходила мысль, что в походах с ночевками в палатке, где вповалку спят юноши и девушки, в жилах которых течет горячая молодая кровь, может случиться непоправимое. Отец одобрительно разглядывал фотографии, которые проявляли после походов в спортклубе института — Люба на лыжах, в шерстяном спортивном костюме, в задорной вязаной шапочке. В его лице появлялось что-то нежное, теплое, родное. Он с интересом слушал рассказы Любы о путешествиях, о смелости некоторых ребят, о сложных маршрутах, в которых каждый показывал свой настоящий характер. Все это воскрешало в его душе воспоминания молодости, радость победы, дружбу с верными боевыми товарищами.

Люба прошла в свою комнату. Свет зажигать не стала, а сразу прилегла на кровать, вся в жаркой истоме. Ей казалось, что лицо горит огнем, предательски выдавая тайну любви и первых объятий. Все произошло неожиданно для нее. Опьяневшая, веселая, смелая Люба хохотала, шутила, Юрий рассказывал о новых джазовых оркестрах, придвигаясь все ближе и ближе к девушке… Света Мальцева, неказистая толстушка, шепнула Любе на ушко:

— Люб, а Юрка от тебя без ума! Он с тебя просто глаз не сводит!