Охота на сурков - [231]

Р. ЦБРАДЖЕН-ТРАЧИН

КОЛОНИАЛЬНЫЕ ТОВАРЫ И ГАСТРОНОМИЯ

На гофрированном железе одной шторы я заметил приклеенную бумажку с траурной каймой. Что это? Извещение о смерти, какое вывешивают католики, особенно в сельской местности? Но при таком кладбищенском освещении я не мог разобрать слов, ведь извещение не было напечатано, его нацарапали от руки. Возможно, с моей стороны это было преступное легкомыслие (так ведь принято говорить), но, не осмотрев бензоколонки напротив дома, я зажег на секунду японский фонарик Полы. На бумажке строгими, почти готическими буквами было выведено:

Chiuso! Closed! Fermé![419]

Временно закрыто по причине смерть

Опять, уже опять странное совпадение. Как исправить эту орфографическую ошибку? По причине смерти или по причине смертей?

«Смерть» — это слово роковым образом настораживало меня и в то же время притягивало. Машинально взведя курок в кармане пиджака, я обернулся, внимательно оглядел бензоколонки… все четыре тускло отсвечивали и чем-то напоминали рыцарскую фалангу… широко шагая, я отошел за угол дома, в тьму кромешную.

Остановился перед пристроенным к дому складом, под тяжелыми сводами темнели окна, очевидно, были заколочены досками. И внезапно услышал невнятные звуки, но они шли не из склада, а из дома, сверху или из самой глубины, да, из дома доносились приглушенные звуки, они звучали гулко и одновременно глухо, словно вылетали из огромной пещеры.

Нескончаемо долгая, ужасная нота, будто специально предназначенная для того, чтобы «леденить душу».

Звуки то нарастали, то стихали. Что это — протяжный вой или визг?.. Может быть, это воет брошенная собака? Собака, наверно, была большая. Неужели?.. Неужели это плакал человек? Потом мне показалось, что кто-то молится и что молящийся прерывает молитву, потому что его выворачивает наизнанку, а желудок у него пустой. Молитва выплескивалась толчками, молитва на незнакомом языке… Скорее всего, на ретороманском. Одно слово все время повторялось: О Segnér, il Segnér. Оно могло означать: О Спаситель, Спаситель. Не напоминало ли это немецкий? Диалект кантона Ури? Сбивало с толку одно обстоятельство: слезливо-визгливый голос все время ломался, то он был на две октавы выше, то ниже. Кому он принадлежал: мужчине или женщине? Я напряженно прислушивался. Разве это молитва? Нет, скорее причитание, кончавшееся воем и проклятьями. (Кого проклинал голос? Спасителя?) Неужели это мать выплакивала свое горе, мать, потерявшая за одну ночь двух сыновей? Вопрос, который я себе задал, ужаснул меня самого: неужели в этом доме стоят два гроба — гроб с телом Ленца и гроб с телом Бальца? Гробы с братьями, у которых еще в мирное время «пулями разнесло голову» (впрочем, куда больше вероятия, что мертвые лежат в подвале самеданской больницы). А может, я слышу не один, а два голоса? Женский голос и голос подростка? Слышу спор матери и сына, бодрствующих у гроба?

Я опять напряженно прислушался. Нет, из дома доносился только один голос. Может быть, юношеский голос, который лишь недавно перестал ломаться? Голос Андри… Но разве Андри дома?

Со стороны Самедана донесся цокот копыт, он все нарастал, одинокий цокот, старомодный звук, в недалеком будущем (по утверждению Джаксы) он исчезнет навсегда. Перед домом Цбрадженов остановился четырехместный извозчичий экипаж, запряженный вороной лошадью. Наводящие ужас причитания сразу смолкли. Кучер неторопливо слез с козел, помог выйти из коляски женщине. В красновато-неверном свете извозчичьего фонаря я успел разглядеть: женщина была статная и куталась во что-то черное. Поддерживаемая кучером, женщина поднялась по ступенькам к дверям; за это время они с кучером обменялись двумя-тремя словами, сказанными вполголоса.

Поставив «вальтер» на предохранитель, я снова пустился в путь. Пролетка повернула и поехала обратно, лошадь шла мелкой трусцой, обогнала меня. Теперь эта вороная лошадь показалась мне намного темней, чем все те вороные кони, которых я знал; только сейчас кучер увидел меня, на секунду повернул в мою сторону бледно-стертое лицо, а потом бросил через плечо внимательный взгляд, мне вдруг почудилось, что он похож на любопытного кретина… Вероятней всего, однако, он почуял во мне возможного седока.

Подозвать его?

Но кучер отвернулся и подъехал к развилке, у которой висело большое вогнутое зеркало, одна дорога отходила к Самедану (левая), другая — к Понтрезине (правая). При свете висячего, окруженного всякой нечистью фонаря пролетка с лошадью, медленно трусившей по дороге, напоминала чем-то музейный экспонат — лондонский кэб. А потом и цоканье и шорох шин начали постепенно замирать и я услышал близкий неумолчный плеск воды в фонтанчике, который навел меня на мысль «спустить свою воду» (так, кажется, говорили в старицу).

Пройдя немного по булыжной мостовой, я очутился на тускло освещенной маленькой площади с фонтанчиком — из большого углубления перед ним когда-то поили скот. Передо мной была каменная тумба и типично энгадинские дома, наверняка окрашенные либо в белый, либо в розовый цвет, с окнами-бойницами, закрытыми ставнями; через них в этот час не пробивался свет; и все это вместе представляло собой неподвластную бегу времени картину: площадь в энгадинском курортном городишке. Я сунул в рот три таблетки эфедрина фирмы «Мерк» — слишком большую дозу для профилактики — и запил лекарство, подставив рот под струю ледяной воды фонтанчика. И тут мне вдруг показалось, что я услышал какой-то новый звук. Храп спящего человека? Нет. Равномерный, очень частый топот, который «опоясывал» погруженную в сон площадь и время от времени заглушал плеск воды; я оторвался от струи и перешел на другой конец длинной впадины, в которой в случае необходимости можно было спрятаться. Теперь я старался определить, что это был за звук.