Охота на сурков - [220]

— Реплика-Гёте-Крестьянская война? Не имею ни малейшего понятия, на что ты намекаешь. Не видел Штепаншица уже очень давно. Понимаешь, в данный момент у меня дел по горло.

— Понимаю.

— Ходят слухи, что ты обретаешься в Швейцарии.

— О чем еще ходят слухи, старый товарищ? О том, что красношелковый Требла проходит курс лечения от сенной лихорадки в Энгадине? Между прочим, это навряд ли первый телефонный разговор, который ты сегодня ведешь с Энгадином.

— На что ты опять намекаешь? Не пойму.

— А вот на что, незадолго до того, как ты отбыл на своем «мерседесе» с Порцелангассе, ты выслушал донесение по телефону из Санкт-Морица? Я не ошибся?

На несколько секунд воцарилось молчание, потом что-то щелкнуло и в миллионнометровый телефонный кабель включился безличный женский голос, говоривший по-немецки без малейшего акцента.

— Вы еще разговариваете с Веной?

— Да, — ответил я; в трубке что-то снова щелкнуло, и я услышал громкое сопение и смех Лаймгрубера.

— Ххо-ххо-ххо, как ты узнал, что я сижу в «Греческом кабачке» и езжу на «мерседесе»?

— Взял в свое время несколько частных уроков в специальном агентстве «Виндобона». Ты не считаешь это возможным?

Через миллионнометровый кабель я почувствовал, да почувствовал, что мое замечание укололо его. Что мешало ему повесить трубку? Вместо этого Лаймгрубер снова заговорил притворно-приветливым тоном.

— Ты ничуть не изменился, Требла. Такой же шутник.

— Ничуть-не-изменился-Требла-такой-же-шутник. Предположим, что Штепаншиц все-таки передал тебе мой ответ на ваше приглашение вернуться в рейх. Передал в том кратком виде, в каком я изложил его в конце мая. Изложил в письме, навеянном чтением молодого Гёте. После этого ты немедленно откомандировал в Энгадин двух своих палачей, направил их по моему следу. Двух молодчиков: Крайнера и Мостни.

— Никогда в жизни не слышал этих имен.

— Речь идет только об их… ммм… артистических псевдонимах.

— Они артисты?

— Ну скажем, артисты по части ликвидации.

— Ликвидации… что должно быть, согласно твоей теории, ликвидировано? Банковский счет?

— Нет. Я.

— Ты-ы-ы-ы? Требла-хха-хха. Ты и впрямь неподражаем.

— Я-и-впрямь-неподражаем. Эти двое хотели выполнить твое задание второго июня. Но им помешало нечто непредвиденное. Очевидно, то, что я был настороже. И это они тебе передали. Тогда ты приказал им отступить для виду в соседний городок, на известный курорт.

— Из твоих рассказов можно заключить, что между курортниками идет нечто вроде малой войны. Ххо-ххо. Не кажется ли тебе, что знаменитый энгадинский воздух излишне пришпорил Пегаса твоей фантазии и что конягу несколько занесло. Кстати, боюсь, этот телефонный разговор обойдется тебе слишком дорого.

— А я боюсь, мне обойдется еще дороже, если я не доведу его до конца.

«…Во поле цветут цвето-о-о-о-чки, раз, два, /и зовут их три, четыре,/ ве-ереском, раз, два. /Вьются, вьются пчелки, три, четыре,/ и зовут их…»

Кабель длиною в миллионы метров как бы подчеркивал контраст между детски-сюсюкающим текстом песенки и суровыми молодцеватыми мужскими голосами, исполнявшими ее. Вдруг песня оборвалась, наступила тишина, и я опять услышал голос Лаймгрубера.

— Извини, дверь случайно открыли. Ты еще здесь?

— Да, я еще здесь, старый товарищ, еще здесь…

Он кашлянул несколько раз.

— По-моему, вы теперь поете в «Греческом кабачке» совсем другие песни, не такие, какие дудел в годы чумы Маркс Августин.

— Чума? Ма-а-аркс?

У меня запершило в горле, я чуть было не расхохотался.

— Маркс Августин, которого называли «Милый Августин».

— Ах-так-ах-так.

— Для того чтобы притупить мою бдительность, ты переправил лиц, известных под именами Крайнер и Мостни, из Понтрезины в Санкт-Мориц. Но курс лечения аллергии продолжается целый месяц. И двое артистов прикинули: конечно, «наша честь в верности»[370], прекрасно, но зачем, собственно, то-ро-пить-ся? Разве плохо бесплатно пожить недельки три на курорте в Санкт-Морице-рице-рице? Такая возможность больше уже не представится.

Его осторожное посапывание продолжалось на сей раз дольше, и казалось, по кабелю длиною в миллионы метров поползло что-то похожее на ядовитые испарения, через мембрану телефонной трубки эти испарения ударили мне в нос.

Неужели тошнотворный запах, исходивший от его дурно пахнущего гнева, превратился в легчайшие фономы, в кванты звука? Кажется, я наконец-то добился прямого попадания, нанес удар этому типу, этому эсэсовцу, которого в мгновение ока вознесли так высоко, сделали подполковником полиции. (Скорей всего, вечером за бокалом вина он носит штатское.)

Я громко сказал «алло», «алло», он как эхо откликнулся «алло».

Почему он просто-напросто не положит трубку?

— Этому субъекту, как бишь его, словом, так называемому Мостни, ты, видимо, внушил, что он должен изображать из себя немого полуидиота. Вчера вечером я в последний раз попался к тебе на удочку. Иначе его уже не было бы в живых.

— Не имею представления, о ком ты говоришь, Требла. Кого не было бы, кого не было бы в живых?

В трубке тихо-тихо потрескивало, и тут вдруг что-то сместилось — перебой, словно кто-то на секунду прервал гудение. (Наверно, «барышня с телефонной станции» — безличный женский голос — захотела удостовериться, продолжаю ли я разговаривать с Веной.)