Охота на слово - [9]

— К королю Неаполитанскому.

Савелий Игнатьевич растерялся от неожиданности.

— Чушь какая-то… К какому королю? Какого ещё императора? Бывшего самодержца Романова, что ли? Смещённого год назад? Или брата его… как его звать-то… Константина?

— Ни того, ни другого.

Мякишев ещё раз оглянулся на людей в странной одежде. Потом наклонился к рабочему и прошептал на ухо:

— Похоже, я был прав. Мы каким-то образом перенеслись в настоящий восемьсот двенадцатый год. Речь о Наполеоне Бонапарте Первом, императоре Франции.

— Глупость какая-то. Невозможно! — Савелий Игнатьевич решительно замотал головой. — Наполеон… Да он же умер давно! Мы это в школе учили. В тринадцатом году это на любой открытке было написано… Умер Наполеон, и всё его войско — тоже.

— Значит, не умерли, — убеждённо возразил Мякишев. — Получается, что здесь, где мы с вами находимся, Наполеон жив, и по-прежнему правитель Франции, Египта и половины Европы. К настоящему времени, напомню, захвативший Гродно, Смоленск и Москву и стоящий здесь со стотысячной французской армией.

— А Кутузов что же? — растерялся Савелий Игнатьевич.

— Кутузов…

Поручик задумался и ответил не сразу.

— Если я всё правильно понимаю и это не фантом, фельдмаршал с графом Ростопчиным сейчас втайне от Александра I отступают по Казанскому тракту. Туда же уходят обозы со всем, что удалось вывезти из города. Ну а Москве… Москве суждено сгореть, превратиться в головешки. После чего армия «двунадесяти языков», оставшись без еды и зимних квартир, будет наголову разбита под Березином… А величие Франции навсегда обратится в прах, и миром станет править Англия… Всё решено; письмо Ливена уже идёт к Гарденбергу. Смотрите… Да глядите же!

Взяв рабочего за плечо, поручик развернул его. Резко дёрнулись солдаты. Печные трубы выделялись над низкими домами изломанной чёрной линией, а за ними разгоралось багровое пламя.

Опять налетел ветер, и Савелий Игнатьевич уловил в воздухе запах гари.

— Смотрите! Вы видите? — крикнул поручик. — Город уже пылает с трёх сторон! Ещё чуть-чуть — и мы с вами здесь тоже заживо поджаримся.

— Тогда надо что-то делать… тушить, — Савелий Игнатьевич озирался по сторонам.

— Тушить? Да вы в своём уме? — Мякишев выразительно на него посмотрел. — Тут и сто пожарных расчётов не справятся. К тому же из города по приказу Ростопчина вывезли все пожарные трубы… — Он помотал головой. — Нет, это уже дело решённое. Москва сгорит и станет пирровым триумфом для французов.

Рабочий с тоской оглядел красивые здания вдоль улицы. Вспомнил ряды книг в библиотеке и с тяжёлым сердцем кивнул.

— Ладно, вы правы. Но тогда мы должны пробиваться к своим.

— Боюсь, не получится. — Мякишев покачал головой. — Если здесь всё такое же, как было в настоящем восемьсот двенадцатом году, то ближайший отсюда русский корпус — казаки Милорадовича. Но с ними сейчас сражается кавалерия Мюрата. Мы с вами отрезаны, Савелий Игнатьевич… отрезаны надёжно.

Тем временем солдат в канареечных штанах выступил вперёд и, положив руку на саблю, раздражённо буркнул:

— Лётам эпё, нотр буф этанто. Свивэ нуту, синон жвэ ву бранлэ убюшэ![14]

— Что он сказал? — встревожился Савелий Игнатьевич.

— Сказал, что, если мы сейчас же не пойдём вслед за ним, нам будет очень плохо, — ответил поручик сквозь сжатые зубы.

Савелий Игнатьевич попятился.

— Куда? В плен? К захватчикам? И вы, офицер, так спокойно говорите об этом?

— А вы? — вскинулся Мякишев. — Разве это не ваша партия выступала против войны?

— Лично я на собрании был за затягивание переговоров, — угрюмо ответил Савелий Игнатьевич. — И за агитацию в немецких войсках.

— Интересная позиция!

— Не хуже вашей, — парировал рабочий. — Признать, что фронт давно сдох. Или упорно делать вид, что это не так, укладывая новых Тимох в галицкую глину под песни союзников о дружбе, за английские и французские интересы…

Мякишев махнул рукой и устало потёр глаза.

— Простите. Наверное, я слишком устал. Сдача Эрзерума[15] плохо на меня подействовала. Идти в плен мне нравится не больше вашего. Но вы же сами не хотели стрелять в людей в чужой форме… а теперь уже поздно.

Савелий Игнатьевич с опаской взглянул на ружья в руках «синих». Молодые солдаты, совсем мальчишки, только лица уж очень серьёзные.

— Допустим, вы правы. — Рабочий повернулся к поручику. — Тогда скажите, как, по-вашему, эти французы с нами обойдутся? Как в Севастополе в Крымскую? Или как германцы в Галиции? Знаете, мне доводилось слышать про лагерь для русских пленных, Талерхоф… Говорят, там творится что-то жуткое.

— Я не знаю, — поручик честно пожал плечами. — Надеюсь, ничего страшного не случится. Через полгода будет Малоярославец, а потом — Березино. Армию Наполеона разобьют и нас обменяют на французских пленных. В крайнем случае, мы потеряем личные вещи. Что у нас в карманах ценного?

Поручик деловито ощупал на себе одежду.

— Так… Портсигар, сахар. Ещё какая-нибудь ерунда. С маузером они всё равно не разберутся. Стоит ли это того, чтобы рисковать жизнью? Ну так что? Идёмте?

— Да… наверное, вы правы.

Савелий Игнатьевич с тоской посмотрел на багровеющее небо, вздохнул и, согласно кивнув, зашагал вниз по улице. Французы, рассыпавшись неровной шеренгой, двинулись за ними.