Охота на дьявола - [98]

По свидетельству сотрудников прокуратуры следствием на первом его этапе руководил прокурор-криминалист Бахов, но и его расспросить не представляется возможным, поскольку он умер.

Таким образом, оказывается, что в самооговоре Хабарова виноваты одни мертвые, а живые сотрудники милиции и прокуратуры, потом занимавшиеся этим делом, получили его уже с готовым самооговором. Но сами-то они, живые, как отнеслись в «признанию» Хабарова?

Следователь горпрокуратуры показал так: кто-то из милиции сказал ему, что Хабаров признается в убийстве, и действительно, на допросе тот «сразу же стал рассказывать об убийстве, показания давал с готовностью, услужливо, предвосхищая вопросы». Следователь этот занес в протокол все, что говорил Хабаров, в том числе и его показания, обстоятельствам преступления не соответствующие.

Последнему факту В. Парин придает особое значение; если бы следователь хотел фальсифицировать дело, если бы вымогал признание, он бы таких показаний не записывал. А он зафиксировал все — и то, что Хабаров неверно описал самый механизм убийства (сказал, что ударил ножом, в то время как девочка была удушена собственным пионерским галстуком), неверно показал место, где был найден труп, а место преступления вообще не мог найти. Все это было добросовестно зафиксировано следователем.

Думаю, следователь Парин лучше моего знает; перед нами один из приемов беззакония, тоже ставших уже штампом. Когда у подследственного силой вырывают признание и он наконец сдается, те, кто его допрашивает, согласны на признание в любом его виде. И потому поначалу оно зачастую содержит первые попавшиеся сведения. Человек, вынужденный себя оговаривать, частью рассказывает о том, что слышал, частью повторяет подсказки следователя, частью придумывает что-нибудь более или менее правдоподобное. После этого, обычно уже на другой день, его «признание» начинают «дорабатывать», уже подгоняя его под известные следствию обстоятельства дела. Считается, что в этот период подследственный уточняет свои первоначальные показания, лучше вспоминает случившееся (нередко, кстати, с точностью до наоборот). А потом, если встает вопрос о противоречии и путанице в показаниях, и тут у беззакония готов ответ: подследственный действительно путался, может быть от волнения, а может быть оттого, что хотел запутать следствие, но потом все стало на свои места.

Как видно, В. Парин не хочет разоблачать этот следственный штамп и делает вид, что ему верит. Ни в одном из следственных действий, говорит он, закон не нарушен.

А сам Хабаров, продолжает В. Парин, ни на что не жаловался — ни понятым, ни врачам, ни адвокату (жаловался, и очень даже, заметим мы, — своей матери на свидании, но об этом В. Парин не упоминает); опять получается: если не жаловался, сам виноват, а тем самым вина с дознавателей и следователей как бы снимается.

А главное — все принимавшие участие в этом расследовании категорически заявляют, что искажений не допускали, наводящих вопросов не задавали, ни угроз, ни тем паче избиений, всего этого и в помине не было. Такими заверениями работников следствия постановление В. Ларина переполнено до краев.

После этого В. Парин, как видно, уже считал себя вправе написать: в связи с признанием Хабаровым своей вины, его раскаянием, извинениями перед родственниками погибшей, наличием других доказательств, изложенных в обвинительном заключении, у работников следствия не было сомнений в виновности Хабарова. Хотя привлечение его к уголовной ответственности является незаконным, «доказательств наличия у них прямого умысла на их совершение не имеется, и, следовательно, они не содержат состава преступления, предусмотренного статьей 176 УК РСФСР».

Ну, прежде всего, как любой работник следствия, В. Парин отлично знает: когда подследственный (подсудимый) «признает» свою вину, он обязательно выражает раскаяние и извиняется перед родственниками, это входит в ритуал «признаний» и выражается в формах, от постоянного употребления уже отполированных до блеска. Никакой доказательственной силы эти общие фразы, разумеется, не имеют и никого из следователей или дознавателей не могут обмануть. тем более что сами эти юристы, следователи и дознаватели вставляют в «чистосердечное признание» ритуальные слова о раскаянии.

Но для нас самое главное — утверждение В. Парина: работники правоохранительных органов невиновны потому, что у них не было прямого умысла на совершение преступления, предусмотренного статьей 176 УК РСФСР («привлечение заведомо невиновного к уголовной ответственности»).

Тут необходимо разобраться.

Когда юристы решают вопрос, является ли данное действие преступным, они, в частности, исходят из понятия умысла. Значение подобного подхода и его необходимость легко понять из простого примера; предположим, один человек сорвал с головы другого шапку, убежал и был задержан. Грабеж? Да, если он эту шапку продал, пропил или каким-либо другим способом реализовал. Нет — если он сорвал шапку с головы приятеля, чтобы пошутить, и убежал в расчете отдать ему эту шапку за углом, но не успел; так как его задержали. В первом случае был умысел на грабеж (он доказан фактом продажи), во втором случае — не было.