Охота на дьявола - [97]

Титов тоже был психически неполноценным — понятые на «выводке» подтвердили, что давал он показания невнятно, противоречиво, то и дело их менял, места преступления показать не смог, а когда его спросили, куда он девал вещи убитой, не знал, что ответить. Была свидетельница, которая заявила, что видела в тот день Титова близ места преступления, но она, как установил В. Парин, «длительное время состоит на учете в городской психиатрической больнице с диагнозом органического заболевания головного мозга с изменением личности».

Следующее дело — об убийстве Дячук, в котором признавались четверо. Один из них, подросток Олег Яшкин, заявил: ему сказали, если он признается, его отпустят домой под подписку — а ему бы тогда только бы вырваться на свободу! — а если не признается, ему будет худо, очень худо. А «если конкретно», ему угрожали «притеснениями со стороны сокамерников» — в наши дни каждому ясно, какая страшная угроза стоит за подобного рода эвфемизмом (замечательно, что свидетелям, от которых требовали показаний против братьев Яшкиных, грозили теми же «притеснениями»).

Антропов, которого также обвиняли в убийстве Дячук, в числе других обвиняемых стоит особняком, поскольку не олигофрен и не признавался. В основе его обвинения лежало одно-единственное доказательство — на его куртке обнаружили краску, которая согласно заключению экспертизы была идентична той краске, какой писала юная художница. Но родные Антропова утверждали: никакой краски на его куртке не было, когда они выдавали ее милиции. А повторная криминалистическая экспертиза установила, что в ходе первой экспертизы «имели место нарушения методики исследования лакокрасочных материалов» и что «краска на спине и рукаве куртки не имеет общей родовой основы с красками, которыми выполнен этюд Дячук».

В деле Антропова, проведшего в тюрьме девять месяцев (и, по счастью, не убитого), таким образом, вообще не было ни единого доказательства вины.

Убийство Лены Кук, в котором «признались» трое. Галиев, инвалид с детства, неоднократно лечился в психиатрических больницах. Родители рассказали о нем: совершенно слабоволен, «если на него прикрикнуть, пугается и делает так, как ему указывают, особенно если говорит посторонний человек». Он признался тотчас же, на следующий день после задержания.

А Водянкин! Водянкин, признавшийся в убийстве разом пятерых! Оказывается, по одному из убийств у него вообще было алиби, и первоначально его отпустили, но через несколько дней задержали опять, и оперуполномоченный ОВД Калинин получил от него заявление о том, что он совершил пять убийств девочек и девушек в районе остановки «Контрольная». Надо ли говорить, что и этот юноша был тяжко болен, родители объяснили, что говорить с ним можно только ласково, иначе он приходит в смятение. Правда, он все же сделал попытку противостоять своим мучителям и на следующий день от «признания» отказался, но через день признался снова. «Пока не напишешь заявление, из милиции никогда не выйдешь» — так, по его словам, говорил ему оперуполномоченный и в ходе допроса не раз вынимал из сейфа пистолет. Водянкин думал, его сейчас застрелят.

Неподобное дело, обморочное, бродят в нем, как в тумане, больные ребята, поспешно кивают головами, со всем соглашаются — им кажется, что так им будет лучше. Каждый, как ему велено, старательно самого себя уличает, — да никак не получается, готов показать место, где никогда не был и где будто бы спрятал вещи убитой, которую не убивал, — да нет на земле такого места. Бредут они кто куда, один в тюрьму на мучительную смерть (смерть от руки уголовников — это мученическая смерть), другой на казнь. И взрослые, ответственные, они тоже тут, входят в этот бредовый мир как в свой, да сами же они его и скроили, все эти дознаватели, следователи, прокуроры, — и вот теперь тут распоряжаются, назначают, кому что говорить и показывать; в их головах свои жалкие расчеты (извлечь максимальную пользу из больных и беспомощных). А сами они, между прочим, не дебилы и не олигофрены, хотя они-то как раз самые душевнобольные и есть, вывихнутые, извращенные — неизлечимые.

А как отнесся к этому бредовому миру В. Парин?

Неловко говорить: и он вошел в него как в свой.

Расследовав дело о нарушении законности, он нарисовал правдивую картину бессердечия и правового цинизма. А нарисовав правдивую картину, собственной рукой стал ее размывать — попутно разрушая созданную мной концепцию.

Ведь до сих пор я старалась убедить читателя, что российский следственный аппарат резко и четко разделен на две части — хороших и плохих, порядочных и непорядочных. Теперь эта концепция затрещала во швам.

Как решает В. Парин главный вопрос — о том, кто заставил Хабарова признаться в убийстве, которого он не совершал, кем и как был добыт самооговор? (Мы не знаем, как решал этот вопрос В. Парин наедине с собой, мы знаем только, как он решал его в своем постановлении.)

На этот вопрос сотрудники милиции ответили единодушно: заместитель начальника Верх-Исетского РОВД полковник Широков, именно он допрашивал Хабарова сразу после того, как тот был задержан, — да как допрашивал, ночью, в своем кабинете, наедине. Когда заходил кто-нибудь из сотрудников, просил того уйти, поясняя, что привык так работать с задержанным — наедине. Протокола этих допросов не сохранилось, а самого полковника Широкова не спросишь — он погиб при задержании преступника.