Охота на дьявола - [102]

«Кравченко, будучи нетрезвым около половины восьмого…» — говорит приговор… Все ложь, возражает Костоев, каждое слово. Александр пришел домой в шесть часов сразу после работы, совершенно трезвый, так показали его жена и подруга жены, причем, что самое важное, показали независимо друг от друга, в условиях, когда они договориться никак не могли. У Кравченко было прочное алиби, Костоев показал, как следователи это алиби разрушили.

Начали с того, что (прием, нам уже известный) посадили жену Александра, но она настаивала на своем. Костоев проследил за тем, как ее показания стали путаться, — и, наконец, она признала, что муж пришел домой не в шесть, а в восемь, как того от нее требовали, Костоев привел и более позднее ее объяснение: ей грозили, сказали, что сделают соучастницей убийства.

Потом посадили подругу жены — за что, как вы думаете? за лжесвидетельство, поскольку ее показания расходились с показаниями жены (замечательная логика: если один свидетель противоречит другому, любого из них можно сажать за лжесвидетельство — полный бред, разумеется, о лжесвидетельстве согласно закону можно говорить только после того, как оно признано судом). Подруга три дня стояла на своем — а больше трех дней без санкции прокурора задерживать человека нельзя, и следователь вынес постановление о ее освобождении.

Постановление вынес, но не освободил. В ужасе от того, что так и будет сидеть до конца дней своих (ведь власти все могут!), женщина эта сдалась и дала ложные показания. Так было разрушено алиби Александра Кравченко — а Верховный суд не усмотрел никаких нарушений закона в ходе предварительного следствия!

Далее Костоев перешел к самим «признательным» показаниям Кравченко. Как можно было счесть их убедительными, если он, признаваясь, спутал возраст девочки, неверно описал ее одежду, а место преступления три раза описывал по-новому; если он сказал, что убивал ножом, который будто бы купил в таком-то магазине, а потом бросил в реку, но в реке, как ни искали, ножа не нашли, а магазин, указанный им, подобными ножами не торговал.

Костоев доказал: в распоряжении следствия не было ни единого объективного доказательства, подтверждающего признание (без чего, повторим, оно в глазах закона цены не имеет), а сами признания находятся в резком противоречии с обстоятельствами дела. В своих жалобах Кравченко убедительно доказывал свою невиновность, его доводов никто не слушал.

— Если я, юрист, — говорил мне Костоев, — имеющий многолетний опыт следственной работы, обладающий определенными процессуальными правами, не могу доказать Верховному суду невиновность Александра — это теперь, когда найден подлинный убийца! — как же мог доказать ее сам этот бедный парень?

Нетрудно представить себе, что происходило с Кравченко. Допрос. Следователь давит, требует признания — Александр не сдается, держится. Но ведь он помнит, не забывает ни на минуту, что возвращаться ему в камеру, ставшую для него пыточной: там ждет его уголовник, здоровенный амбал, который жестоко избивает его и днем и ночью. Звать на помощь? Да никто никогда не придет. Еле живой после такой ночи, снова он на допросе — и уже из последних сил, но все-таки стоит на своем. У него мощная позиция — твердое алиби, значит, с ним ничего сделать не могут. С нетерпением, с надеждой ждет он очной ставки с женой и ее подругой.

И вот она, очная ставка. Жена сидит напротив него, у нее не только измученное, у нее еще и враждебное лицо (он не знает: ей только что сообщили тайну, которую он от нее тщательно прятал — тайну его прошлого преступления). Она говорит, что муж пришел домой нетрезвый и не в шесть часов, а в половине восьмого.

— Ты с ума сошла! — кричит он.

И следом очная ставка с подругой жены.

Он возвращается в камеру на пределе отчаяния — нет у него больше алиби! А в камере поджидает уголовник. Что оставалось ему — один-единственный путь: «признаваться», чтобы потом, выйдя к людям в зал судебного заседания, рассказать судьям правду. Сколько заключенных, которые не в состоянии дольше выдерживать ежедневную пытку, принимают подобное решение — и попадают в ловушку. Потому что подсудимому, который признавался на следствии и отказался от своих признаний в суде, обычно не верят. И судьи не верят, и прокурор не верит — или делают вид, что не верят. А уж присутствующие в зале не верят искренне, считают, что следователю он говорил правду, а теперь вот выкручивается. И подсудимый, говоря о том, что его пытали, не в состоянии этого доказать — тюремная медицина следы пыток, как правило, не фиксирует.

В самом деле, как доказать насилие, если оно совершено за стенами тюрьмы, да еще в камере, где нет свидетелей.

Как доказать насилие, если его тщательно скрывают — всегда он встает, этот трагический вопрос.

Представьте себе, Костоев доказал. И я могу рассказать вам — как.

Не без труда добыл он оперативно-поисковое дело Кравченко, милицейские разработки, исследовал их и результаты своих исследований изложил в своем протесте, который был направлен в Верховный суд РСФСР. Если сопоставить доводы Костоева с ответами, которые в своем определении дал Верховный суд, получается весьма любопытный диалог суда и прокуратуры.