— Тут просто слухи по станице пошли, — произнёс Саблин, — говорят всякое… Ну, дурь какую-то.
— Кто это говорит? — Спросил Бахарев насторожённо, он даже взял ручку, чтобы записывать.
— Бабы, говорят, что я бирюк, сам за себя воюю, потому и целым всегда выхожу…
— Бабы? — Заорал есаул, бросая ручку на стол, Саблин даже вздрогнул от неожиданности. А Бахарев продолжил орать. — Слушай, Аким, вот что я тебе скажу: я в трёх станицах служил… Вы меня, казаки, конечно, извините, но самые подлючие бабы, что я видал, они не ваши бабы, а твои, Аким, сколопендры. Такие, заразы едкие, что ужас. Ты мне про них даже не говори, сами вы таких их вырастили, так что терпите. Извели меня своими доносами и склоками. И пишут, и ходят, и рядятся, и судятся, свирепые у вас тут бабы, так что терпите.
Есаул не на шутку разошёлся, видно, местные женщины не давали ему жить спокойно.
— Пусть болтают, — сказал Щавель, — вы с Сашкой молодцы, как вы выстоять смогли?
— Да из-за пулемёта, — произнёс Саблин, — на подъёме его правильно поставили, справа, слева они не лезли, так на пулемёт и ползли, Сашка их сносил, а тех, что он не успевал, я дочищал.
— Поработал, значит? — Спросил есаул с пониманием.
— Поработал, за утро ящик картечи расстрелял, срез ствола красный был, дробовик в хлам. Дальше с чужим ходил.
Офицеры понимающе кивали, и Щавель сказал:
— Чтобы бабы поменьше языками мололи, ты, когда хлопцев хоронить будем, обязательно приходи. Думаю, что через пару дней похороны будут.
— Да не смогу я. — Вдруг сказал Саблин.
Оба офицера с удивлением уставились на него, ожидая пояснений.
— Морозов говорит, что у него всё готово: и лодки, и снаряжение, хочет завтра выходить. Они только меня ждали. Что ж мне делать? Не идти завтра с ним?
— Ничего, подождёт твой Морозов. — Сказал Щавель. — Главное, что бы ты на похоронах был. Пусть бабы станичные видят. Чтобы поменьше языками мололи.
— Езжай с Морозовым, Аким, — вдруг сказал есаул, — к дьяволу этих баб, казакам мы всё объясним, а каждой курице не угодишь всё равно.
— Думаешь? — Удивился Щавель, глянув на есаула.
— Езжай, Аким, — настоял Бахарев и маханул на Саблина рукой, продолжил, обращаясь к Щавелю, — чего ты его мучаешь, он их уже хоронил один раз. Хватит с него.
— Ладно, — согласился с ним Щавель, — может, ты и прав, ты, Саблин, иди в канцелярию, садись, пиши рапорт. Подробно пиши, с мелочами. Всё, как было.
— И про свечение в степи писать?
— Про какое свечение? — Спросил Щавель.
— Ну, мы с Сашкой по ночам шли, спать по ночам нельзя было из-за пауков, и в степи синий свет видели.
— Напиши-напиши, — сказал Бахарев. — И отнеси свою броню в оружейку, пусть всё проверят. Чтобы всё работало. И свой новый дробовик зарегистрируй на себя. И щит новый получи.
— Есть, — сказал Саблин и пошёл писать рапорт.
Но сначала сложил всю свою броню и оружие в ящик, так и таскался по зданию полка с ним.
Рапорт писал долго, писать — не стрелять, тут сноровкой не отделаешься. Но Аким старался, теперь он не рядовой казак как-никак, урядник. Вот он и пыхтел. Набирал буквы, про запятые не забывал. Описал и бой на Ивановых камнях, и их с Сашкой поход через степь, и свечение, что они видели ночью, и бой с даргами у реки, и про мёртвых китайцев не забыл. И как положено пластуну, в конце рапорта указал места, где установил мины, которые, по его мнению, не сработали. Чтобы степняки их сняли. Не дай Бог, подорвётся кто.
Как закончил, поехал в госпиталь, теперь у него там уже два друга лежало. Юра Червоненко и Саша Каштенков. К Юрке его не пустили, он ещё в медицинской коме лежал, хотя из биованны его уже достали. Лёгкое ему восстановили, но в сознание ещё не привели, а вот Сашка ему обрадовался. У него только нога была сломана, ребра, кажется, малость, всё остальное — более-менее.
— Ну, ты как? — Спросил Аким у приятеля, садясь рядом.
— Да нормально, — отвечал тот, — курить в палате не дозволяют, а так-то тут хорошо.
— Ага, толстая насчёт курения — лютая. — Согласился Саблин, вспоминая строгую медсестру. — Я только из полка, у Щавеля с Бахаревым был.
— Рапорт писал?
— Писал, а ты когда выпишешься, наверное, напишешь.
— Да, а то… У меня Щавель был, когда ещё солнце не встало, сел тут и за меня писал, изводил вопросами. Такой нудный. Так спросит, и так, и эдак.
Уж Саблину ли было этого не знать, целую неделю с особистом беседовал по поводу рейда.
— Вон оно, значит, как? — Саблин удивился несильно. Ему он не сказал, что у Сашки уже был, хитрый он, подъесаул Щавель. Сидит теперь у себя в кабинете, рапорты их сравнивает. Да и пусть, скрывать-то им нечего. — А ты про свечение синее в степи сказал ему?
— Нет, — оживился Сашка, — забыл я про это дело. Всё думал, написал, а про это забыл. А ты?
— Написал. — Сказал Аким.
— Эх, подумает, что утаить хотел, — сказал Каштенков.
— А чего тебе таить? Забыл и забыл, не велика тайна.
— И то верно, — произнёс пулемётчик и, понизив голос, добавил, — давай-ка закурим, Аким.
— Не положено тут курить, эта толстуха нам задаст, если увидит, — сказал Саблин, оглядываюсь на дверь. Но в карман за сигаретами полез, как товарища не поддержать?
— Да ладно, не узнает она. Тут вытяжка хорошая, — не унимался Каштенков, доставая из пачки Саблина сигарету.
