Огюст Ренуар - [82]

Его походка становилась тяжелой. Я был еще совсем мал, когда он решил ходить с помощью трости. Опирался он на нее все больше и больше. Случалось, что палка скользила, и Ренуар стал надевать резиновый наконечник, «как инвалид». Он становился зябким, часто простужался, когда писал на улице.

Каждое лето мы возвращались в Эссуа, где дом был теперь достроен. Это позволило матери приглашать много гостей и окружать с трудом передвигавшегося мужа жизнью, которую он так любил и которая была уже недоступна для него вне стен дома. Пятнадцать лет подряд в начале июля нас встречали в Эссуа наши кузены. Конь Коко, Флюто, наш кузен Клеман и его сын Луи ожидали нас на станции. Зимой этот Коко возил Клемана в двуколке на охоту. Летом он поступал в распоряжение моего отца, что было мало обременительно для коняги. Содержатель трактира Флюто, сын которого выпускает теперь шампанское этой марки, выполнял функции кучера.

В наше отсутствие за домом присматривали кузен Клеман Мюнье и его жена Мелина. Теперь, когда я приезжаю в Эссуа, меня встречают их правнуки. Клеман был очарователен и играл при Ренуаре роль, которую потом взяли на себя банкир Эдвардс в Париже, Фердинан Инар в Кань, а в Гренуйере барон Барбье. Об Эдвардсе и Фердинане я еще скажу. Этих верных друзей роднили с Клеманом дородность, профессиональное владение своим делом и полное невежество в области живописи. Все трое были весельчаками, лакомками, чувственными и преданными.

В 1897 году, после двадцатилетнего отсутствия, у моего отца вновь стал бывать Жорж Ривьер. Он занимал теперь важный пост в министерстве финансов и жил в небольшом домике в Монтрей-су-Буа. Он поселился на этой окраине, рядом с Венсенским лесом, из-за здоровья жены, прелестной полячки, которая, несмотря на заботы супруга, умерла от туберкулеза. Ривьер привел к Ренуару двух дочерей, Элен и Рене, которые сразу нас покорили. Они втроем стали регулярно проводить лето у нас в Эссуа. Дочери целиком перешли на попечение моей матери: это было нечто вроде неофициального удочерения.

Нас навещала местная молодежь. Целой компанией мы ходили на реку, в лес. Иногда запрягали экипаж или коляску; к нам присоединялся отец. В экипаж подсаживались мать, мсье Ривьер и кто-нибудь из гостей поважнее: Воллар, мой крестный Жорж Дюран-Рюэль либо скульптор Майоль^[170]. Молодежь ехала на велосипедах. Однажды мы так отправились в Рисей, который расположен на реке Лэнь и славится своими розовыми винами. До него было добрых тридцать километров. Сначала едешь в гору по лесу. Миновав виноградники «Шармеронд», спускаешься к Сене, которую обычно пересекают в Жийе. Дальше дорога идет по холмам и наконец приводит в Рисей Верхний, расположенный над Рисеем Нижним и еще третьим Рисеем, протянувшемся вдоль дороги в Шабли. Жители Труа всегда ценили рисейские вина. Тут издавна живут богато. Это чувствуется по великолепным старинным домам, церквам и замку, который словно дремлет над рекой. Выступающие балки трактира, выстланная крупными плитами кухня с огромным очагом свидетельствуют о глубокой старине. Погода стояла жаркая, Ренуар проголодался, резной карниз соседнего дома привел его в веселое настроение и он съел цыпленка, горошек со шкварками, выпил больше бутылки розового пино. На обратном пути пели песни. Нашей любимой была «Гастибельза, человек с карабином», слова и музыка Виктора Гюго. «Это лучшее из созданного поэтом-разрушителем», — говорил Ренуар. Мы с тревогой ожидали результатов маленького кутежа. Ренуар не чувствовал себя ни лучше, ни хуже, боли не уменьшались и не увеличивались. Это усилило его сомнения в действенности всяческих лечений.

Мне хочется дать представление о том, как проходило время в Эссуа. Чтобы мне было легче это восстановить, останавливаюсь на определенном годе — 1902-м. Младшему брату Клоду был год, я должен был осенью впервые начать занятия.

В шесть часов утра меня будила Габриэль, сновавшая взад и вперед по комнате; она надевала юбку поверх ночной сорочки и отправлялась отпирать дверь Мари Коро или другой местной женщине, которая нам помогала «по дому». До приезда Пьера на каникулы я спал в комнате на третьем этаже, рядом с комнатой Габриэль и комнатой приехавшей из Парижа натурщицы. Тут перебывали Жоржетт Пижо, Адриенн, Булочница. Остальной верх дома занимал чердак. Я, как зачарованный, смотрел на переплет балок и стропил, вытесанных топором местным плотником. Через слуховые окна крыши видна была дорога, ослепительно блестевшая в свете утра. За ней лежал участок, где Клеман выращивал для нас овощи. Если он не уходил на виноградник, то до полдня возился тут, сеял редис или подпирал тычинами горох. За огородом простирались поля, вдалеке синел лес. За ним начинались виноградники. Высунувшись, я мог разглядеть покрытый виноградниками склон холма над Сервиньи.

Днем все гудело от жары. Когда выходишь из дома, кажется, что после прохлады комнат попадаешь в пекло. Сколько кругом насекомых, несносных мушек, ос, бабочек! А на берегу речки таких прозрачных стрекоз, будто они созданы из воды. Эти ранние пробуждения, до наступления дневной жары, создавали ощущение физической полноты жизни, которую я и сейчас представляю себе, закрыв глаза.