Огюст Ренуар - [83]

Наспех натянув штаны и рубашку, я спускался этажом ниже поздороваться с отцом. Он позволял мне войти только тогда, когда был одет. Позже, когда ноги перестали его слушаться, он допускал во время утреннего туалета помощь матери, Габриэль, позднее Большой Луизы и разрешал входить, пока он еще не был окончательно одет. Насколько женская нагота казалась ему естественной и целомудренной, настолько его смущало обнаженное мужское тело. Когда он писал «Суд Париса», то для пастуха ему сначала позировал актер Пьер Дальтур. И все же, несмотря на атлетическую красоту его тела, он заканчивал картину с Габриэль, Булочницей и Пижо, заявив, что так он чувствует себя в своей тарелке. Входя к нему, я всегда находил окна распахнутыми настежь. Ренуар завтракал в столовой. Обычно его завтрак состоял из кофе с молоком и поджаренного хлеба с маслом. Он любил сам намазывать гренки маслом, потом макать их в кофе. В доме было не принято уговаривать гостей брать с поставленных перед ними или с подносимых прислугой блюд. Мать не признавала всех этих: «Вы совсем ничего не берете… Возьмите еще кусочек… Пожалуйста… чтобы доставить мне удовольствие…». Манерой держаться она стремилась убедить гостей, что они находятся у себя и могут есть, сколько им вздумается. «Уговаривая, я бы напоминала им, что они за столом, в чужом доме». Ренуар особенно издевался над выражением «чтобы доставить мне удовольствие». «Я не понимаю, какое удовольствие может доставить хозяйке дома доводить своих гостей до расстройства желудка». При появлении матери Ренуар довольно церемонно желал ей доброго утра. Я очень рано понял, что интимная жизнь родителей была только их личным делом. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы отец поцеловал мать при посторонних, и даже при нас. Разумеется, речь идет не об условном движении губ, которое сопровождало прощание на железнодорожном перроне. Вид супругов или любовников, открыто проявлявших обоюдную привязанность, вызывал у Ренуара тревогу: «Это ненадолго, они слишком демонстрируют свою любовь!»

Несмотря на прирожденную сдержанность в отношении всего, что касалось чувства, «которое сохраняет свое величие только тогда, когда его прячут», Ренуар говорил жене и детям «ты», и они обращались к нему так же. Он говорил «ты» Жоржу Ривьеру, его дочерям, Клоду Моне и оставшимся в живых друзьям молодости. К теще, Габриэль, натурщицам и чужим детям он обращался на «вы». Он ненавидел покровительственное тыкание. Так называемый «мсье», окликавший рабочего или слугу: «Скажи-ка, любезный!» — вызывал негодование Ренуара. «Почему не: „Скажи-ка, мужлан!“» В его глазах такое хамство было следствием дурного влияния романтизма и живучести языка мелодрам.

Когда Ренуар работал в помещении, мы разбредались кто куда, убегая играть со своими местными друзьями. Если нас не звали позировать, мы в мастерскую не входили. Мать проводила там порой час или два, но только после того, как Коко был должным образом выкупан, растерт и накормлен, разумеется, грудью. Я думаю, что она была вполне счастлива.

Майоль приехал погостить на несколько недель. Свою жену Клотильду он оставил в Марли, потому что дверь дома не запиралась. Слесарь предложил ему поставить усовершенствованный замок, но он отказался. Ему хотелось иметь добротный старый замок с ключом, тяжесть которого ощущаешь в кармане. Иначе не узнаешь, что его потерял. Не найдя такого музейного замка, он оставлял Клотильду стеречь дом. Клотильда была для него всем в жизни. Позже к нему явился представитель муниципалитета Экс-ан-Прованса с просьбой сделать проект памятника Золя. Майоль предложил поставить статую обнаженной Клотильды, уверяя, что Золя от этого только выиграет, поскольку тело Клотильды несравненно красивее его собственного. Майоль был худой, бородатый, говорил с резким южным акцентом. Его внешность напоминала портреты Генриха IV. Он заканчивал бюст моего отца. При этом Майоль никогда не просил Ренуара позировать. Оригинал так его увлек, что каждое прикосновение скульптора к глине рождало удивительное сходство. Это было более драгоценное чем физическое сходство — здесь в нескольких фунтах глины был весь характер Ренуара. Я был слишком мал, чтобы понять это, но потом отец не раз говорил мне об этом шедевре. Отец послал меня к жестянщику за толстой проволокой и предложил Майолю сделать из нее каркас. Майоль счел эту предосторожность излишней и отказался. Он нашел в сарае куски старой проволоки, из которой когда-то была сделана виноградная беседка.

Однажды утром нас разбудили отчаянные крики. Майоль как сумасшедший метался по саду, выкрикивая: «Ренуар свалился, Ренуар свалился!» Ржавая проволока переломалась, и превратившийся в бесформенную кучу глины бюст лежал на полу. У Майоля хватило духу через несколько дней начать снова. Но, по словам отца и Воллара, ему больше так и не удалось найти прежнее вдохновение.

Когда поспевали дыни, Мари Коро посылала меня за ними, предостерегая от покупки незрелых. В Эссуа дыни были только у садовника Обера. Он не занимался виноградарством и развел фруктовый сад на берегу реки, в нижнем конце деревни. Надо сказать, что вся местность делится на «верхнюю» и «нижнюю». Они резко отличаются. Виноградари почти не живут в нижней части. Мы тоже жили наверху. В своем саду Обер разводил то, что никто другой в Эссуа не выращивал: зеленые бобы, сладкий горошек, дыни, — и продавал их состоятельным горожанам: аптекарю Десессу и владельцу лесопилки Десессу, мяснику Маршалу, доктору Борду и нотариусу Матье. В молодости Обер был садовником Наполеона III в Компьене. Он рассказывал, что каждый полдень он относил Его Величеству дыню. И кого же он однажды увидал на кухне? Императора, который вытаскивал из ягдташа подстреленного на охоте зайца. «Это у тебя Обер, такие великолепные дыни?» — «Да, сир», — ответил тот, вспыхнув от смущения. Тогда Наполеон III обернулся к своей супруге, которая суетилась возле плиты, и сказал: «Сполосни-ка стакан, Эжени, я хочу чокнуться с этим славным Обером, который выращивает такие душистые дыни». Ренуар делал вид, что верит рассказу, и вполне разделял вкус императора к оберовским дыням.