Огюст Ренуар - [77]

Приезды Галлимара приводили Ренуара в хорошее настроение. «Настоящий француз XVIII века». Его состояние заключалось как будто в земельных участках, которыми его семья владела в районе Нейи. Дед друга Ренуара был владельцем питомника, что связывалось в воображении отца с однообразными полями, прорезанными на равных промежутках рядами застекленных рам, «которые отражают лучи солнца так, что слепит глаза». Он поэтому приветствовал замену ненавистного «парникового» пейзажа «трианонами в миниатюре», построенными для содержанок, однако с оговоркой: «Видны только стены. Возможно, что-нибудь за ними и происходит, но улицы выглядят зловеще». Ренуар любил кварталы с лавочками и людьми, «занятыми своими делишками». Про Нейи он говорил еще: «Чудесное кладбище, но я предпочитаю Пер-Лашез». Галлимар, сбежавший из Нейи, чтобы поселиться на Больших бульварах, приносил с собой восхитительную атмосферу «парижской жизни». Его осеняла слава блестящих вечеров, которые устраивались в его театре «Варьете». Отец так часто пересказывал нам отрывки из «Орфея в аду»^[160], заставляя Абеля Февра сесть за рояль и играть его любимые арии, что я не мог скрыть восхищения перед господином, жившим на равной ноге с Юпитером, Купидоном и Прекрасной Еленой. Последний персонаж приобретал реальность в лице актрисы Диетерль. И вне сцены «Варьете» она сохраняла прелесть богинь Оффенбаха. Она была блондинкой, с «молочной кожей в веснушках». Ей нравилось позировать, и Ренуар написал с нее несколько портретов, один из которых был сделан на ее вилле в Шату. Она была дочерью капитана в отставке, чрезвычайно щепетильного и строгого по части соблюдения приличий. Габриэль вытягивалась перед ним в струнку и называла «мой капитан», что ему очень нравилось.

Художник Деконши, с квадратной бородкой, маленькими лукавыми глазками, носивший мягкие круглые шляпы, был другом Ренуара и играл заметную роль в жизни нашей семьи. Именно он посоветовал отцу поехать писать в Кань. Деконши, с его хрупким здоровьем, всегда проводил зиму в этой деревне, которую тогда еще не открыли туристы. Несколько зябких и спокойных англичан занимали отель Савурнен, который находился ниже деревни, на главной улице. Деконши влюбился в мадемуазель Савурнен, женился и привел ее к отцу на улицу Ла Рошфуко. Моя мать и молодая супруга понравились друг другу, и это обстоятельство способствовало нашей поездке в Кань. Затее суждено было иметь значительные последствия. Этот край в конце концов поглотил Ренуара и его родных, как он поглотил Деконши.

Моя мать понимала, что окружающая Ренуара обстановка должна быть столь же подлинной, как и его живопись. Именно ей мои братья и я обязаны тем, что выросли в среде, где не терпели никакой «липы». Мебель из некрашеного дерева, как я уже говорил, вполне устраивала Ренуара. Мы пользовались и венской мебелью, производимой в той части Австрийской империи, которая стала Чехословакией. Она была сделана из гнутого дерева с плетеными сиденьями; у нас была мебель всевозможных фасонов, включая и кресла-качалки. Ренуар уверял, что это единственная фабричная мебель без претензий. Такая мебель была существенной частью обстановки моей юности, и мне до смешного не хватает теперь ее гнутых, выкрашенных в черное подлокотников, которые заканчивались спиралью. Отклонения от некрашеной и венской мебели допускались родителями только в пользу доброкачественной старины. Ренуар не выносил современной «стильной» мебели, потому что в ней не чувствовалось «руки» мастера. Он проявлял упорное предубеждение и к некоторым изделиям прошлого. Мне, например, вспоминается, как он пожимал плечами перед фаянсом Бернара Палисси^[161]: «Он перевел на дрова настоящие ренессансные кресла, чтобы обжечь эти фрукты, которые кажутся сделанными из мыла». Я уже упоминал о его презрении к безделушкам из Мейссена или Севра. Его раздражали и ковры Гобеленов. Им признавалась только низкая лица^[162], поскольку высокая лица позволяла рабски копировать картины, «И что уже совсем непростительно — копировать природу!» На более низкую ступень он ставил гребенки из целлулоида, клеенки, заменяющие скатерти, поддельные минеральные воды, фасованное масло, не говоря уже о маргарине.

Уставленные приборами и хрусталем столы Ренуар считал претенциозными. «Груды вилок, ножей и рюмок всех размеров, — и только для того, чтобы проглотить яйцо всмятку и запить его глотком кисленького вина!» Надо сказать, что у нас к столу подавалось одно основное блюдо, а в погребе хранилось вино одного сорта. Его присылал в бочке винодел. Считалось недопустимым покупать вино у бакалейщика. Ренуар относился настороженно к старым винам, которые обременяют желудок и требуют, чтобы «их дегустировали, а не пили. Это превращается в священнодействие». Он высмеивал гримасы «знатоков, когда они ополаскивают десны вином, словно зубным эликсиром, а затем возводят очи, как в экстазе. Понимают они при этом не больше моего».

Мать продолжала устраивать по субботам обеды, где, по традиции, неизменно подавалась говядина в бульоне. Это не значит, что ненароком явившийся среди недели друг не бывал пристойно накормлен. Габриэль бежала к мяснику и приносила бифштекс, а Раймонда готовила салат. Благодаря большому количеству женской прислуги, которую держали в доме, «потому что их кожа не отталкивает свет» и главным образом из-за своей одышки, моя мать еще молодой прекратила сама готовить. Однако небо наградило ее даром авторитета, и то, что готовилось у нас в доме, было безусловно ее, и только ее кухней.