Огюст Ренуар - [25]
Габриэль хорошо его знала. Когда я был маленький и меня носили на руках, она ходила со мной за покупками в лавки по соседству с нашим домом на Монмартре. Тулуз-Лотрек восседал у окна кафе на углу улиц Толозе и Лепик. Я был слишком мал, чтобы запомнить, и вижу его теперь через рассказы Габриэль. Он подзывал нас и усаживал между двумя случайными приятельницами, монмартрскими жительницами, наряженными под алжирок и наделенными экзотическими именами. Они танцевали танец живота в кафешантане Мулен-Руж>[52]. Я часто спрашивал у Габриэль: «Осталось ли у тебя, видевшей его часто, впечатление, что он тяготился своим недостатком». «Нисколько. Он беспрерывно хохотал и засыпал меня вопросами о хозяине, а глаза его так и светились нежностью. До того он любил твоего отца!»
Вернемся к молодому человеку, который все еще не смел называть себя настоящим художником-живописцем.
Однажды, зайдя в кафе на Рынке, он за столиком невольно подслушал, как хозяин пререкается с подрядчиком малярных работ. Торговались о том, чтобы заново расписать заведение, но назначенная цена казалась ресторатору слишком высокой. Когда подрядчик ушел, Ренуар подошел и предложил выполнить работу. Хозяину не верилось, чтобы такой юнец мог расписать его кафе. «А если вы испортите мне стены?» Ренуар убедил его, согласившись получить расчет только после выполнения работы. «Ты не можешь знать, что значит покрывать большую поверхность! Это опьяняет», — восклицал отец. Ренуар быстро убедился, что трудность стенной росписи заключается в том, что от нее невозможно отойти. «Работаешь, уткнувшись носом в то, что пишешь. В станковой живописи можно отойти от мольберта, а тут ты приперт своей лестницей». Каждую минуту отец с нее скатывался и отходил в самый дальний угол кафе, чтобы судить о пропорциях. Вся семья хозяина собиралась смотреть на это акробатическое представление. «Настоящая белка», — определил хозяин, дородный человек, двигавшийся с торжественной размеренностью. Работа ему понравилась. Мой отец выполнил за два дня то, что подрядчик растянул бы на целую неделю. «В качестве сюжета я выбрал рождение Венеры. Могу тебя заверить, что я не жалел ни голубого кобальта, ни веронезской зелени». Посетители приходили толпами любоваться Венерой, опустошая кружки пива, и Ренуар получил другие заказы. «Я расписал по крайней мере два десятка кафе в Париже, — говорил мне отец, важничая. — Мне хотелось бы снова приняться за роспись. Как Буше, превращать целые стены в Олимпы, это мечта!.. вернее — болтовня! Куда я гожусь со своим креслом!»
Не сохранилось ни одного из помещений, расписанных Ренуаром. Не знаю, в это ли именно время архитектор, строивший «Фоли-Бержер»>[53], предложил отцу взять на себя роспись театра. Ренуар не мог согласиться, так как не располагал средствами, необходимыми для сооружения лесов, жалованья помощникам и для остальных крупных расходов, которые бы повлекло такое огромное предприятие. «Я об этом не жалею. Мне пришлось бы предоставить выполнение фонов помощникам, а я уже тогда был заражен манией делать все самому». А было бы неплохо иметь в Париже «Фоли-Бержер» с росписью Ренуара!
Из всех этих высказываний, которые я стараюсь вспомнить и о которых мне удается, кажется, дать довольно точное представление, раз нельзя воспроизвести их дословно, некоторые могут показаться довольно наивными. Надо напомнить, что у меня нет другой цели, кроме как показать читателю человека, чьими творениями он уже восхищается. Главное в Бахе — его музыка. Главное в Сократе — его диалоги, собранные Платоном. Суть Ренуара, самое глубокое в нем, очевидно, его живопись. Но если бы наряду с тем, что отобрал Платон, другой свидетель поведал нам, например, как вел себя Сократ во время приступа зубной боли, — мы были бы ему за это признательны.
Пока Ренуар украшал стены кабачков Парижа фигурами богов, в его душе зрел замысел. Мечта росла, становилась яснее и крепла с каждым заказом, пополнявшим его небольшие сбережения. Он задумал учиться настоящей живописи в настоящей школе. Иначе говоря, Ренуар переходил Рубикон и решил сделаться «художником-живописцем». Ему было неполных двадцать лет.
По общей склонности, присущей людям известного возраста, Ренуар любил задерживаться на своей юности и скользил по более поздним воспоминаниям. Я не стану пытаться заполнять пробелы своего рассказа ссылками на другие работы. И постараюсь основываться только на своих беседах с отцом или со свидетелями, составлявшими часть мира Ренуара.
В двадцать лет мой отец был зрелым человеком. Он должен был зарабатывать на жизнь, у него завязывалась дружба, быть может, и любовь. Ему оставалось познать нужду, которую не пришлось еще испытать благодаря заботам родителей и собственной недюжинной умелости. Разные профессии и сеансы живописи в свободное время, отношения с юношами и девушками, приверженность к семье — все это помогло Ренуару пережить бурный период истории Франции, оставаясь совершенно не задетым событиями.
