Огюст Ренуар - [105]

Бернхаймам принадлежал великолепный замок, они жили в роскошном особняке, имели полдюжины автомобилей, свой дирижабль, красивых детей и прелестных жен, чья кожа не отталкивала свет.

Бернхаймов искренне огорчало продолжающееся ухудшение здоровья Ренуара. В 1912 году, во время нашего пребывания в Париже, они решили показать его врачу по своему выбору. То был настоящий крупный медик. Им пришлось, прежде чем его отыскать, наводить справки по всей Европе, потратив немало усилий на поиски. В результате тщательного предварительного отбора они наконец остановились на одном кандидате. Это был врач из Вены. Доктор понравился моему отцу своей живостью, умными маленькими глазками и полным невежеством в живописи. Он обещал за несколько недель поставить парализованного на ноги. Отец улыбнулся, не скептически, а философски: он уже все изведал. Но так хотелось верить, что удастся снова бродить по деревне в поисках мотива, ходить вокруг холста, опять помогать движением творческому усилию! Ренуар пообещал беспрекословно выполнять все предписания врача. Тот начал с укрепляющего режима, который произвел чудеса. Через месяц Ренуар чувствовал себя молодцом. Однажды утром доктор приехал и объявил отцу, что настал день, когда он начнет ходить.

Ренуар сидел в мастерской, против мольберта, с кистью в руке. На коленях у него лежала безукоризненно чистая палитра, а глаз его уже высматривал на холсте идеальную линию, определяющую контуры модели. Баптистен передвинул кресло так, чтобы доктор мог встать рядом с больным. Мать и натурщица смотрели на эту сцену, как, вероятно, следила семья евангельского паралитика за больным, которому Христос приказал встать и идти.

Врач приподнял отца. Впервые за два года Ренуар стоял на ногах. Отец снова видел все под углом зрения человека, у которого глаза на одном уровне с глазами других. Он смотрел вокруг с радостью. Врач отпустил его. Предоставленный себе, он не упал. У матери, Баптистена, натурщицы сердца учащенно бились. Тогда врач предложил отцу шагнуть. Он стоял рядом, с протянутыми руками, готовый поддержать, если понадобится. Отец попросил его отойти и, собрав все свои силы, сделал первый шаг. Все трое свидетелей забыли про свою собственную плоть, вся их жизнь переместилась в усилие этой ноги, с огромным трудом отделявшейся от пола, который притягивал ее как магнит. И отец ступил другой ногой, потом сделал еще шаг, словно рвал путы своей судьбы. Это было, как вода, выступившая в пустыне, как свет звезды в ночи. Мой отец обошел вокруг мольберта и вернулся к своему креслу. Еще стоя, он сказал врачу: «Я отказываюсь от ходьбы. Она отнимает у меня всю волю, не оставляя ничего для живописи. Если уж выбирать (он лукаво подмигнул) между ходьбой и живописью, я выбираю живопись». И он снова уселся, с тем чтобы уже больше никогда не вставать.

Это важное решение послужило вехой: от нее начался фейерверк конца. Его палитра становилась более суровой; краски головокружительнее; контрасты смелее. Словно вся любовь Ренуара к красоте жизни, которой он не мог наслаждаться физически, непосредственно хлынула изо всех пор его истерзанного существа. Он буквально лучился. Этим я хочу сказать, что у нас было чувство, словно из мягких прикосновений его кисти к холсту исходят лучи. Он был свободен от всех теорий, всех опасений. То было как песня птицы, которой достаточно трелей, чтобы поведать о своем знании мира. Ренуар знал многое. Все сведения, приобретенные им в погоне за истиной, все его неутомимые усилия пробиться сквозь мишуру, нагроможденную людской глупостью, — все это лежало в его руке, как огромное сокровище, сосредоточенное в одной драгоценности, подобной лампе Аладина. Его обнаженные и его розы обещали людям этого века, уже приступившим к делу разрушения, незыблемость вечного равновесия нашей вселенной. Это значило для многих столько, что они совершали паломничество в Колетты и здесь говорили ему об этом. Иногда они приезжали издалека, часто это были очень бедные люди, совершившие путешествие в трудных условиях. Лай Заза, нашей упитанной овчарки, предупреждал о появлении незнакомых лиц. Бистольфи, молодой итальянский шофер, отворял дверь и оказывался перед белокурым бородатым скандинавом в измятой одежде или перед одетым с большой тщательностью японцем. Мать вводила их в столовую, куда Большая Луиза приносила им подкрепиться. Однако они алкали иной пищи. Отец, узнав о приезде, просил посетителей к себе в мастерскую. Они сидели подолгу вместе, молча, поскольку все говорили на разных языках. Мне пришлось присутствовать при этих свиданиях. То были минуты душевной полноты. Мне вспоминается один японец. Он прошел пешком от итальянской границы. В кармане у него лежал точно вычерченный план, переданный ему предыдущим паломником. Он его показал. На нем были воспроизведены дорожки в Колеттах, маленькая мастерская, комната Ренуара, печь для выпечки хлеба и конюшня мула. Один из таких посетителей задержался в Кань надолго и сделался близким другом. Это был художник Умеара. Существует несколько фотографий Ренуара, сделанных в конце его жизни: волнующие своей правдивостью портреты Альбера Андре, и бюст художника, сделанный Жимоном в день его смерти. У нас поэтому есть представление о его физическом облике, о его страшной худобе. Тело его сковывалось все сильнее. Скрюченные руки ничего не ухватывали. Говорили и писали о том, что ему привязывали кисть к руке. Это действительно так. Кожа на руках сделалась настолько дряблой, что прикосновение древка кисти вызывало боль. Чтобы ее устранить, ему клали на ладонь кусочек тонкого полотна. Искалеченные пальцы не сжимали кисть, а как бы цеплялись за нее. Но вплоть до последнего вздоха рука его не дрожала, а глаза оставались поразительно зоркими. Я словно сейчас вижу отца, накладывающего на полотно точечку белил величиной с булавочную головку. Ею обозначался отсвет в зрачке натурщицы. Без единого колебания, как пуля меткого стрелка, конец кисти направлялся в нужную точку. Ренуар всегда обходился без муштабеля, никогда не пользовался линейкой, чтобы определить пропорции. Он при мне писал миниатюрный портрет брата Коко. Отец немного замешкался при выборе кисти; затем стал писать, словно дело шло о картине. Нам пришлось смотреть в лупу, чтобы видеть подробности полного сходства. Иногда при чтении Ренуар надевал пенсне. Главным образом для того, чтобы не утомлять зрения. Но если спешил, обходился прекрасно и без него. Вечером, в хорошую погоду, мы любили сидеть на террасе и смотреть, как в бухту возвращаются рыбаки. Отец всегда первым видел лодки.