«Огонек»-nostalgia: проигравшие победители - [10]

Когда через неделю я отправился вновь в Запорожье — теперь уже за машиной, в купе поезда моей соседкой оказалась Сенчина, в долгополой шубе, в тонком платочке, яйцом охватившем голову, без грима и макияжа, неузнаваемо блеклая, простуженная попутчица, на которую, не знай я ее, вряд ли бы я обратил внимание. «А вы куда отправляетесь, Люда?» — спросил я удивленно. «На завод, за машиной», — ответила она. И только тут я понял, почему парторг завода, позвонивший в редакцию, сообщил, что вместо двух машин нам дадут одну. Как же так? — обескуражено восклицали мы, ведь обещали две и сказали: «Надежно». «Надежно бывает только на кладбище», — мрачно пошутил парторг, большой любитель советской эстрады.

Олег Хлебников вздохнул и сказал, что ему не судьба освоить автомобиль, а Юмашев, которому все равно ничего не досталось, наверно тогда и принял окончательное решение не зависеть от капризов судьбы. И взял ее в свои руки. Так он миновал типичный для нас этап передвижения на собственном «Запорожце» и сразу сел за руль японского монстра «Ниссан-патрол».

Я же был несказанно счастлив, став обладателем маленького белого чуда. Мы с сыном выкатили его за заводские ворота. Сенчина улетела в Москву, поручив перегонку ее авто профессионалам, а мы по мокрому асфальту покатили на север. За Харьковом, который мы, не разобравшись, полностью объехали по кольцу, начались снежные заносы. На спуске мы едва не попали в аварию, но наутро, уже освоив переднеприводной автомобиль, мы поддали газу и за час до нового 1989 года прибыли домой, успев поднять бокал шампанского «за счастье». Ни сын мой, ни я не знали, что принесет нам этот год.

4

В пасмурный день 19 февраля, после странно возникшего и странно прерванного, как бы и не существовавшего, грустного разговора с Еленой — я и повода для ее звонка не вспомню, — но рокового для меня разговора, словно знака, смысла которого я не понял, я вышел из дома в задумчивости, с тяжелым сердцем, и мне было необъяснимо грустно. Я брел по мокрому снегу мимо гаражей автостоянки, машинально приласкал дворовую суку, у которой были очередные щенки в ее бесконечной собачьей доле, прошел, переступая через наваленные кое-как бордюрные камни на пути к моему гаражу, расстегнул пальто — душно в оттепель! — открыл ворота, выгнал машину и только теперь понял: камни загораживали мне проезд.

Тогда я выбрался из кабины и, как был, в расстегнутом пальто — а может быть, в овчинном полушубке, ибо, насколько я помню, у меня никогда не было настоящего зимнего пальто, а все куртки, тужурки, полушубки, — принялся бессмысленно, машинально приподнимать метровые каменные глыбы, ставить их «на попа» и отбрасывать в сторону. Один раз, другой, вот еще немного. Я даже двигатель не выключил и слышал: мотор работает. Ничто не предвещало неприятностей. И я не понял, что произошло, а только почувствовал, что сейчас умру.

Дикая, ни с чем не сравнимая боль в груди едва не лишила меня сознания. Я стоял над последним бордюрным камнем, упавшим в снег, соображая, что со мной. Отметил мысленно, что теперь путь свободен, можно ехать, но понимал, что ехать никуда нельзя. С минуту я так стоял, приходя в себя. Боль не утихала. Войдя в меня, она по-прежнему разрывала мне грудь. Тогда я сделал несколько шагов, чувствуя, что меня начинает сгибать, придавливать к земле. Я добрел до машины, сея за руль, загнал «Таврию» в гараж, прикрыл ворота и даже запер их. Все это автоматически, не думая ни о чем, а только повинуясь неведомому инстинкту. И так же, следуя внутреннему голосу, я побрел в полусогнутом состоянии к сторожке и рухнул на руки бледного дежурного, успев сказать ему, куда звонить.

На мое счастье муж сестры моей жены, Иван, оказался дома. Он прошел еще ту войну, с немцами, шофером, потом много лет работал в военном госпитале на «санитарке», он сразу сообразил, в чем дело, и прибежал с зажатой в кулаке стеклянной трубочкой с нитроглицерином. Он знал все ближние пункты скорой помощи и по-своему, по-шоферски, по-русски, объяснил, что случилось и что надо делать. Через пятнадцать минут — не это ли меня спасло — усатый врач «скорой» делал мне укол, с помощью подоспевших мужчин, оказавшихся в гараже, меня вытащили из будки сторожа и отнесли в машину. Я видел через мешавшую взгляду кислородную маску очертания лица моей Тамары — значит, все о`кей, поехали.

Не буду описывать дней, проведенных в больнице — кому это интересно, кроме моих близких, кроме Тамары, ее сестры Любочки, которая, стоя посреди улицы, в ужасе от случившегося, взмахами рук призывала «скорую», свернувшую не туда, или моего сына, мальчишки семнадцати лет, теперь уже возмужавшего, или моих нескольких друзей, неразлучных, преданных, как братья, кому это еще важно, чтобы занимать здесь подробностями место? А им, этим самым дорогим мне людям, воспоминания о тех днях и месяцах — лишняя боль.

Двадцать два дня я провел в реанимационном отделении. Обширный, сказали мне, трансмуральный. Субъективное ощущение было иное, не позволяло трезво оценить ситуацию. Поверх одеяла, на груди, в россыпь лежали записки из редакции, от жены, от сыновей и друзей. Строчки из некоторых я привожу не без умысла, который откроется чуть позже.