Огонь в темной ночи - [41]

Мать молча передала Мариане тарелку и недоверчиво покосилась на нее. Она жевала, точно нищая, корочку хлеба. И тем не менее в том, как она сидела за столом, широко расставив локти, с видом инквизитора, сказывалось ее стремление навязать остальным свою волю. Отец безропотно принимал это иго; даже его манера есть, отщипывая маленькие кусочки, словно бедный родственник, наводила на мысль, что он в любой момент ожидает резкого окрика, считая это в порядке вещей.

Можно было бы его презирать, если бы Мариана не чувствовала к отцу столько нежности и сочувствия. Она уже знала, что вскоре доктор Падуа встанет из-за стола и, ковыряя в зубах зубочисткой, с незапамятных времен хранящейся в кармане жилета, усядется в старое плетеное кресло у окна. Молча, печальными глазами разглядывая суетящуюся толпу на улице, он с грустной покорностью ребенка, которому запрещено гулять, будет ждать, пока жена окончит кухонные дела и уйдет. И едва она поднимется по лестнице на второй этаж, он направится в таверну.

— Не трогай бананы. Я их купила для Витора.

Вспыхнув, доктор Падуа отдернул руку и спрятал ее в карман. Он хотел что-то проговорить, но не смог. Сын односложно поблагодарил мать за вмешательство, однако, почувствовав на себе осуждающий взгляд Марианы, попытался исправить положение:

— Можешь есть, папа.

— Нет, не хочется.

У них создалась привычка заглядывать друг другу в тарелки, и, пока кто-нибудь накладывал себе еду, взгляды остальных с тревогой следили, много ли еще остается в кастрюле. Порции скупо отмерялись еще на кухне, но если случалось, что съедали не все, мать предлагала добавку неохотно, словно заранее была уверена, что никто не осмелится ее взять, и подкладывала себе и сыну, оправдываясь:

— Ты болен, сынок, тебе надо больше есть, а я в этом доме работаю как каторжная.

Мариана с отцом безоговорочно были признаны в семье лодырями и узурпаторами.

После кофе у Витора случился приступ кашля. Он поднялся из-за стола, прижимая платок к губам.

— Боже мой, Витор, куда же ты! Тебе нельзя сегодня выходить на улицу!

— Ты хочешь, чтобы я так и умер, не увидев больше солнечного света?

Это постоянно звучащее в ушах «умер» висело в воздухе, точно угроза, и терзало нервы Марианы. Брат вечно упрекал родных в чем-то ужасном, что должно было вот-вот случиться. В его словах и в выражении лица всегда таился намек на это.

Мать накапала несколько капель тонизирующего лекарства в стакан с водой.

— Как по-твоему, лекарство тебе помогает?

В ответ он пожал плечами. Солнце на улице скрылось за облаками, и в столовой стало еще темней. Мариана пыталась вспомнить что-нибудь приятное. Жулио и его пианино, Жулио и его вызывающая куртка, его непокорные волосы, ветер, любовь к жизни.

Но в этот момент влажные глаза отца устремились к ней, ласковые, умоляющие или только рабски покорные. И снова она почувствовала себя пленницей.

XIV

Отец Луиса Мануэла родился в Бразилии. Там ему досталось мудреное имя Алсибиадес и крупное состояние, накопленное с упорством, присущим эмигрантам из Европы, стремящимся вновь обрести утраченное в стране предков богатство. Женитьба на девушке из знатной семьи облагородила наконец эти деньги, о происхождении которых предпочитали умалчивать.

Сеньор Алсибиадес еще не успел привыкнуть к безделью. Поэтому он превратился в одного из самых деятельных промышленников страны, и его резиденция — старинный родовой замок, роскошное убранство которого свидетельствовало на каждом шагу об утонченном вкусе супруги, — постепенно превратилась благодаря склонностям Луиса Мануэла в место, где собирался цвет университетской молодежи. Иногда замок посещала и городская интеллигенция, поэты-саудозисты[14], продолжающие ратовать за преемственность поколений, но, испуганные окружающей обстановкой или рассердившись, что к ним не относятся с тем почтением, на какое они, по их мнению, имели полное право претендовать, поэты, однажды побывав у Луиса. Мануэла, больше там не появлялись. Под конец эти вечера стали посещать одни студенты: они умели не замечать надоедливого присутствия хозяев, хотя строгость меблировки, гардин и антикварных вещей сковывала их.

В конце концов доне Марте пришлись по вкусу эти вечеринки, потому что участники их откровенно презирали лицемерие аристократов, которые с таким осуждением отнеслись к ее плебейскому браку: эта молодежь проливала бальзам на ее уязвленную гордость, ведь она была уверена, что друзья Луиса Мануэла — люди талантливые и со дня на день станут знаменитостями, как и он сам. Тогда другие знатные семьи в городе бросятся наперебой зазывать их к себе на вечера, но уже будет поздно. Слава открытия будет принадлежать только ей. Кроме того, дона Марта считала, что ее вечера играют решающую роль в выявлении этих умов, так нуждающихся в поддержке, и потому щедро и настойчиво угощала студентов. По ее понятиям, молодежь прежде всего нуждалась в хорошем питании. Впрочем, прихоти Луиса Мануэла, хоть они и встречали порой противодействие матери, выражающееся в слезах и уговорах, в конце концов всегда удовлетворялись, и дона Марта неизменно находила оправдание обожаемому сыну. А Луис Мануэл требовал, чтобы вечерами у него собирались друзья.