Огонь в темной ночи - [31]

Только у сына сеньора Мендосы не было в мозгу счетного устройства. Его бренная оболочка, конечно, присутствовала в конторе, должно же было там хоть что-нибудь находиться, чтобы оправдать выплату жалованья в конце месяца, но его мозг, куда никакой силой невозможно было втиснуть счетный механизм, отправлялся в странствия по неведомому. Глаза юноши блуждали от гербовой бумаги к свисающей с потолка липучке от мух, с липучки к лампе, тусклой от толстого слоя пыли, с лампы к какому-нибудь еще предмету, такому огромному, что он уже не умещался в комнате. Отец не всегда замечал его равнодушие к работе. Однако стоило сеньору Мендосе догадаться об этом, как он с угрожающим видом начинал постукивать кулаками по столу. «Вернись, бездельник!» — вот что означал этот стук. И сын возвращался. Монотонный скрип пера, упавшая книга, резинки, цифры, торговые операции, работа в поте лица. Издалека, с моста, доносится протяжный свисток паровоза. К железнодорожной станции подходит новый поезд. Слыша этот призыв, Силвио трепетал всем телом, все в нем кипело жаждой путешествий. Снова взгляд на липкую бумагу от мух и покашливание отца.

Минуту спустя вбежал рассыльный. Он сделал пируэт, расшаркался, расточая улыбки и приветствия всем столам по порядку:

— Добрый день, сеньор Маркес! Добрый день, сеньор Мендонса! Добрый день, сеньор Силвиньо…

Сеньор Маркес почувствовал, как у него вдруг защипало в носу, сеньор Салвадор нервно ударил ногой под столом.

— Мендоса, негодник! Менд и оса.

— Оса? Боже мой! Совсем как в этих дурацких кроссвордах.

— Ты невоспитанный щенок. Сколько раз тебе повторять, что меня зовут Мендоса. А что это еще за Силвиньо?..

Силвио встрепенулся, услыхав такое уменьшительное от своего имени, но не успел связать его с предшествующим диалогом. И расхохотался. Зубы у него были мелкие и редкие.

Теперь, когда Силвио вернулся из путешествия и не был пока еще полностью поглощен цифрами, внимание его привлекли часы. Стрелки часов не двигались. Наверное, они испортились. Только маятник раскачивался из стороны в сторону. Маятник… От его размеренных колебаний притуплялся ум, рябило в глазах… Маятник… качели… дети на качелях… Стихи. Силвио мгновенно забыл о часах и с нежностью разгладил чистый лист бумаги. Если бы он мог заполнить его, заполнить пустое пространство образами, отражающими его внутренний мир! Силвио потихоньку достал из ящика книгу. Иногда, стоило прочесть сочиненную другим фразу, как в душе его начинал звучать поэтический голос, которому не терпелось вырваться наружу, а он не мог его воспроизвести.

Уже два дня бился он над стихотворением, оно застопорилось на этой проклятой строфе: О ночь, что лишила меня счастливого часа!.. Между ней и другими, уже написанными строками зияло пустое пространство, огромный лист белой бумаги. Матрос на корме, убаюканный песней моря… И так далее. Потом все шло гладко, словно он скользил по снегу с горы. Не хватало только мостика над пропастью. Наверное, было бы лучше отложить погоню за образами на вечер, когда он сможет уединиться в своей комнате, где вдохновение окружало его; иногда оно обрушивалось на него, точно грохочущий бурный поток. Одной строчки, всего одной строчки было бы достаточно. Он умоляюще и нетерпеливо смотрел на лампу под потолком, на мушиные пятна и не переставал твердить: О ночь, что лишила меня. О ночь, что лишила меня… Ничего не получалось.

Из окна конторы виднелась стена казармы святой Клары. Силвио всегда с ненавистью смотрел на нее. Он проходил военную службу в казарме Пенедо да Саудаде и с отвращением вспоминал о тех временах. Вонючая солдатня, ранцы, макароны на алюминиевых тарелках, придирки сержантов и напыщенный идиот командир, что прогуливался по Байте в полной парадной форме, при перчатках, и однажды закатил ему пощечину только за то, что застал его за чтением стихов. Офицер обозвал Силвио бабой. А сами они кто, эти спесивые хамы?.. Матрос на корме… Нет, не стоит себя мучить. Надо дождаться вечера. А пока не окончится рабочий день, он поищет что-нибудь подходящее в стихах Сезарио[13].

Но отец бдительно следил за ним. Он прекрасно знал способности сына к конспирации; для него не было тайной, что Силвио прячет в ящике конторки стихи, и он догадывался, что поэма уже наполовину готова, а текущие счета в полном запустении. Прежде всего он взглянул на сеньора Маркеса; подозревает ли эта высохшая мумия, что парень все утро пробездельничал? Наверное, нет, ведь сеньора Маркеса ничто не может отвлечь от витиеватых росчерков пера. А другие? Ну, другие еще хуже Силвио. Дымят, как печная труба, и тратят попусту время, чиркая спичками. Тогда, не опасаясь нескромных взглядов, он кашлянул более выразительно и устремил широко раскрытые глаза на сына, чтобы юноша увидел в них жар негодования. Силвио задвинул ящик. На улице просигналил автомобиль.

Наконец часы торжественно пробили два раза. «Что за нелепое расписание», — проворчал сеньор Маркес, и, должно быть, это был единственный протест в его незатейливой жизни конторщика. Разыгрывались те же сцены, что и перед началом работы, только в обратном порядке. Рассыльный, не дождавшись положенного срока, выскочил из комнаты. И едва последний удар часов слился с шорохом в спешке прибираемых бумаг, рассыльный, перепрыгивая через три ступеньки, сбежал с лестницы: у дверей магазина его ждала возлюбленная.